За конкретными купеческими характерами в «Грозе» таится у Островского неисчерпаемая глубина, дышит тыся­челетняя история. Интерес к ней возник у писателя давно. Его питали непосредственные жизненные впечатления. Многое давали поездки из Москвы в Щелыково по древне­му русскому пути. Вот Троице-Сергиева лавра, где великий подвижник Сергий Радонежский благословлял Дмитрия Донского на Куликовскую битву, а потом, во времена Сму-ТЫ, лавра выдержала осаду польско-литовских захватчи­ков. Сюда пришли в 1612 году с ополчением Минин и Пожарский и одержали победу над неприятелями, восста­новили целостность Русской земли.

   Вот Переславль-Залесский, где Островский впервые ус­лышал поэтическую легенду о берендеях. Неподалеку от города, на Берендеевом болоте, в центре его, сохранялись остатки какого-то древнего городища. В народной легенде рассказывалось, что в доисторические времена здесь суще­ствовало счастливое Берендеево царство с мудрым и доб­рым царем.

Вот Кострома, гостеприимный дом дядюшки, Павла Фе­доровича, ключаря кафедрального собора, известного кни­гочея и историка, знатока костромских древностей. Вместе с ним ходили не раз в Ипатьевский монастырь, осматривали комнаты Михаила Федоровича, первого царя из Дома Романовых. Сюда после разгрома поляков народ­ным ополчением Минина и Пожарского прибыли москов­ские послы с целью объявить Михаилу решение Земского собора и венчать его на царство. Здесь же, на центральной площади города, памятник спасителю царя, патриоту зем­ли Русской костромскому крестьянину Ивану Сусанину.

Путешествие по Волге еще более укрепило исторические чувства Островского. Да и пореформенное время, кризис­ное, переходное, взывало к исторической памяти и пробуж­дало интерес к прошлому. Значительных успехов достигла тогда историческая наука в двух ее направлениях. Сторон­ники государственной школы, шедшие за С. М. Соловье­вым, считали высшим выражением исторической жизни нации сильное государство. Ученые демократической ори­ентации вслед за Н. И. Костомаровым говорили о необхо­димости децентрализации, о решающей роли антиправи­тельственных народных движений и бунтов.

   Историческая тема заняла тогда одно из ведущих мест и в русской драматургии у А. К. Толстого, Н. А. Чаева, Л. А. Мея и др. Русских драматургов привлекали в основ­ном две эпохи отечественной истории: конец XVI века, период царствования Ивана Грозного с его неограниченным самовластием, и начало XVII века — время мятежей и смут, нашествия иноземцев на Русь и патриотических на­родных движений.

   В исторических хрониках («Козьма Захарьич Минин-Сухорук», «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», «Тушино»), созданных в 1861—1866 годах, Островский об­ратился к эпохе Смуты начала XVII века. Тщательно изу­чив все исторические документы, он вступил в полемику как с «государственниками», так 1гс «демократами». Пер­вые утверждали, что историю творили русские цари, вто­рые видели смысл истории в нараставшей борьбе народа с царями, идеализируя вечевой строй и сепаратизм древнего Новгорода. Островский же в своих хрониках показал, что в смутные для России времена народ не бунтовал, а вос­станавливал попранную российскую государственность. Присущий народу инстинкт государственного единения, жгучая обида за оскверненные религиозные святыни увле­кают Минина на великий патриотический подвиг:

Друзья и братья! Русь святая гибнет!

Друзья и братья! Православной вере,

В которой мы родились и крестились,

Конечная погибель предстоит.

Исторические хроники не получили той оценки, какой они заслуживали, так как Островский не угодил в них гос­подствующим настроениям эпохи. «Неуспех «Минина», — писал он, — я предвидел и не боялся этого: теперь овла­дело всеми вечевое бешенство, и в Минине хотят видеть демагога (вождя бунтующего народа. — Ю. Л.). Этого ни­чего не было, и лгать я не согласен. Подняло Россию в то время не земство, а боязнь костела, и Минин видел в земстве не цель, а средство. Он собирал деньги на великое дело, как собирают их на церковное строение... Нашим критикам подавай бунтующую земщину; да что же делать, коли негде взять? Теоретикам можно раздувать идейки и врать: у них нет конкретной поверки; а художникам нель­зя: перед ними — образы... врать только можно в теории, а в искусстве — нельзя».

В исторических хрониках, следуя традиции пушкинско­го «Бориса Годунова», Островский проник в сам дух наро­да, достигая высшего историзма не только в точном следо­вании фактам, но и в самом художественном вымысле. И. С. Тургенев, познакомившись с историческими драмами Островского, писал: «Эдаким славным, вкусным, чистым русским языком никто не писал до него!.. Какая местами пахучая, как наша русская роща летом, поэзия!.. Ах, мас­тер, мастер этот бородач!»