Определяя сущность трагического характера, Белинский сказал: «Что такое коллизия? — безусловное требование судьбою жертвы себе. Победи герой трагедии естественное влечение сердца... — прости, счастье, простите, радости и обаяния жизни!.. Последуй герой трагедии естественному влечению своего сердца — он преступник в собственных глазах, он жертва собственной совести...»

В душе Катерины сталкиваются друг с другом два этих равновеликих и равнозаконных побуждения. В доме Каба­новых, где вянет и иссыхает все живое, Катерину одолева­ет тоска по утраченной гармонии, по сердечным отношени­ям между людьми, по высокой одухотворенной любви. Такая любовь сродни желанию поднять руки и полететь. От нее героине нужно слишком многое. Любовь к Борису, конечно, ее тоску не утолит. Не потому ли Островский уси­ливает контраст между высоким любовным полетом Кате­рины и бескрылым увлечением Бориса?

Судьба сводит друг с другом людей, несоизмеримых по глубине и нравственной чуткости. Борис живет одним днем и едва ли способен всерьез задумываться о нравствен­ных последствиях своих поступков. Ему сейчас весело — и этого достаточно: «Надолго ль муж-то уехал?.. О, так мы погуляем! Время-то довольно... Никто и не узнает про на­шу любовь...» — «Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю!.. Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли Я людского суда?» Какой контраст! Какая полнота свобод­ной любви в противоположность робкому Борису!

Душевная дряблость героя и нравственная щедрость ге­роини наиболее очевидны в сцене последнего их свидания. Тщетны надежды Катерины: «Еще кабы с ним жить, мо­жет быть, радость бы какую-нибудь я и видела». «Кабы», «может быть», «какую-нибудь»... Слабое утешение! Но и тут она находит силы думать не о себе. Это Катерина про­сит у любимого прощения за причиненные ему тревоги. Бо­рису же и в голову такое прийти не может. Где уж там спасти, даже пожалеть Катерину он толком не сумеет.

Добролюбов проникновенно увидел в конфликте «Гро­зы» эпохальный смысл, а в характере Катерины «новую фазу нашей народной жизни». Но, идеализируя в духе популярных тогда идей женской эмансипации свободную лю­бовь, он обеднил нравственную глубину Катерины. Колеба­ния ее в знаменитой сцене с ключом, горение ее совести, покаяние Добролюбов счел «невежеством бедной женщи­ны, не получившей теоретического образования».

Объясняя причины всенародного покаяния героини, не будем повторять вслед за Добролюбовым слова о «суеве­рии», «невежестве», «религиозных предрассудках». Не увидим в «страхе» Катерины трусость и боязнь внешнего наказания. Подлинный источник покаяния героини в дру­гом: в ее совестливости. «Какая совесть!.. Какая могу­чая славянская совесть!.. Какая нравственная сила... Какие огромные, возвышенные стремления, полные могущества и красоты», — писал о Катерине-Стрепетовой В. М. Доро­шевич.

С. В. Максимов рассказывал, как ему довелось сидеть рядом с Островским во время первого представления «Гро­зы» с Никулиной-Косицкой в роли Катерины. Автор смот­рел драму молча, углубленный в себя. Но в той «патети­ческой сцене, когда Катерина, терзаемая угрызениями совести, бросается в ноги мужу и свекрови, каясь в своем грехе, Островский весь бледный шептал: «Это не я, не я: это — Бог!» Островский, очевидно, сам не верил, что он смог написать такую потрясающую сцену».

Пройдя через грозовые испытания, героиня нравственно очищается и покидает этот греховный мир с сознанием сво­ей правоты: «Кто любит, тот будет молиться». «Смерть по грехам страшна», — говорят в народе. И если Катерина смерти не боится, то грехи искуплены. Ее уход возвраща­ет нас к началу трагедии. Смерть освящается той же полнокровной и жизнелюбивой религиозностью, которая с детских лет вошла в душу героини: «Под деревцем могилушка... Солнышко ее греет... птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут...» Ее смерть — это последняя вспышка одухотворенной любви к Божьему миру: к де­ревьям, птицам, цветам и травам.

Уходя, Катерина сохраняет все признаки, которые, со­гласно народному поверью, отличали святого: она и мерт­вая, как живая. «А точно, ребяты, как живая! Только на виске маленькая такая ранка, и одна только, как есть од­на, капелька крови». Гибель Катерины в народном воспри­ятии — это смерть праведницы. «Вот вам ваша Катери­на, — говорит Кулигин. — Делайте с ней, что хотите! Тело ее здесь, возьмите его: а душа теперь не ваша: она теперь перед Тем Судией, Который милосерднее вас».

О том, что «народное православие» прощало людям при особых обстоятельствах даже грех самоубийства,  а порой даже причисляло таких людей к разряду святых великомучеников,  свидетельствуют не только факты массового самосожжения старообрядцев, но и то, что один из воло­годских страдальцев XVI века Кирилл Вельский, утопив­шийся в реке, был причислен к лику святых и попал в православные святцы. Он был тиуном у жестокого новго­родского наместника. Однажды, спасаясь от его гнева, Ки­рилл  утопился  в  реке  Ваге.   Его  предали  земле  не  на православном  кладбище,   а  на  берегу  реки.   Но  вскоре на могиле Кирилла стали совершаться чудеса.  Тело его нашли нетленным, перенесли в специально выстроенную часовню и установили местное празднование 9 июня.

Симпатии Островского склоняются к «народному пра­вославию», отцы города предстают у него лишенными какого бы то ни было авторского сочувствия. Ведь «мироотречные» крайности органичны для столпов города Калинова именно в той мере, в какой они, беззастенчиво оби­рая малого и слабого, пытаются остановить ропот и возмущение, затормозить и даже «прекратить» живую жизнь. Цепляясь за букву, за обряд, они предают сам дух православия. Они-то в первую очередь и несут ответствен­ность за «грозу», они-то и провоцируют трагедию Катерины.