«Колумб Замоскворечья!» Эта «формула» не без помощи услуж­ливой критики прочно и надолго приросла к А. Н. Островскому. По­вод будто бы дал сам драматург еще в начале своего творческого

пути. В юношеских «Записках замоскворецкого жителя» он назвал себя первооткрывателем незнаемой и неведомой страны. Никто, кажется, не заметил тут скрытой иронии. А ведь юноша подшутил над теми читателями и критика­ми, которые, будучи далекими от основ национальной жиз­ни, и впрямь полагали, что за Москвой-рекой раскинулся диковинный мир, где живут люди «с песьими головами». Вспомним характерное: «Мир Островского — не наш мир, и до известной степени мы, люди другой культуры, посе­щаем его как чужестранцы...» Так говорил далеко не худ­ший литератор Серебряного века Юлий Айхенвальд. А известный знаток драматургии Островского Н. Долгов называл его мир «страной, далекой от шума быстро бе­гущей жизни».

Сам «Колумб», открывший «русским иностранцам» за­москворецкую страну, чувствовал ее границы и жизненные ритмы совершенно иначе. Замоскворечье в представлении Островского не ограничивалось Камерколлежским валом. За ним непрерывной цепью от Московских застав вплоть до Волги шли промышленные фабричные села, посады, го­рода и составляли «продолжение Москвы». «Две железные дороги, одна на Нижний Новгород, другая на Ярославль, охватывали самую бойкую, самую промышленную мест­ность Великороссии». «Там на наших глазах, — говорил драматург, — из сел образуются города, а из крестьян — богатые фабриканты; там бывшие крепостные графа Шере­метева и других помещиков превратились и превращаются в миллионщиков, там простые ткачи в 15—20 лет успева­ют сделаться фабрикантами-хозяевами и начинают ездить в каретах... Все это пространство в 60 тысяч с лишком квадратных верст и составляет как бы предместье Москвы и тяготеет к ней всеми своими торговыми и житейскими интересами...» Москва для этого мира — мать, а не маче­ха. Она не замыкается в себе, но любовно открывается ему навстречу. «Москва — город вечно обновляющийся, вечно юный». Сюда волнами вливается великорусская народная сила, которая создала государство Российское. «Все, что сильно в Великороссии умом и талантом, все, что сброси­ло лапти и зипун, — стремится в Москву». Вот такая она, хлебосольная и широкая Москва Островского, вот такой у нее всероссийский размах и охват!

Потому и купец интересовал писателя не только как представитель торгового сословия. Он был для него цент­ральной русской натурой — средоточием национальной жизни в ее росте и становлении, в ее движущемся драма­тическом существе. Сквозь купеческое сословие Остров­ский видел все многообразие коренной русской жизни — от торгующего крестьянина до крупного столичного дель­ца. За купечеством открывался Островскому русский народный мир в наиболее характерных его типах и прояв­лениях.

Уже Н. А. Добролюбов с обычной для демократов-шестидесятников социальной остротой показал, что мир богатой купеческой семьи — прообраз слабых сторон рос­сийской государственности, что купец-самодур — общена­циональный символ ее. И напротив, друг Островского пи­сатель-костромич С. В. Максимов замечал, что купечество в низших своих слоях представляет для познания русской жизни и русского национального характера совершенно другой интерес: «Тут вера в предания и обычаи отцов свя­то соблюдается и почитается». «Здесь Русь настоящая, та Русь, до которой не коснулась немецкая бритва, на кото­рую не надели французского кафтана, не окормили еще английским столом».

Первое ощущение глубинных связей Замоскворечья с Россией народной, первое осознание того, что Москва не ограничивается Камерколлежским валом, пришло к Остров­скому еще в юности, когда в 1848 году отец его, Николай Федорович, вместе с чадами и домочадцами отправился на долгих в путешествие на свою родину, в Костром­скую губернию, в край со скудной землей и находчивым, одаренным народом, проявлявшим в суровых условиях чу­деса предприимчивости. «С Переславля начинается Ме­ря — земля, обильная горами и водами, и народ и рослый, и красивый, и умный, и откровенный, и обязательный, и вольный ум, и душа нараспашку. Это земляки мои возлюб­ленные, с которыми я, кажется, сойдусь хорошо, — запи­сал тогда Островский в своем дневнике. — Здесь уже не увидишь маленького согнутого мужика или бабу в костю­ме совы... Что за села, что за строения, точно едешь не по

России, а по какой-нибудь обетованной земле!» А в приоб­ретенной отцом костромской усадьбе Щелыково «каждый пригорочек, каждая сосна, каждый изгиб речки — очаровательны, каждая мужицкая физиономия — значительна».

От Московских застав вплоть до Волги расправляются могучие крылья, дающие вольный полет поэтическому во­ображению национального драматурга, которого эстетичес­ки глуховатая к коренной русской жизни критика ухитри­лась зачислить в разряд унылого реалиста-бытовика. «Он дал некоторое отражение известной среды, определенных кварталов русского города; но он не поднялся над уровнем специфического быта, и человека заслонил для него ку­пец», — чеканил от лица такой критики свой приговор Ю. Айхенвальд.

Все предки Островского принадлежали к духовному со­словию и жили в Костроме. В Москве первым оказался дед писателя Федор Иванович. Он был костромским протоиереем, но после смерти жены принял схиму под именем Феодота в Донском монастыре. «Это был великий аскет, и о его строгой жизни сложились целые легенды». Он скон­чался, когда внуку исполнилось 20 лет. Трудно поверить, чтобы духовный облик подвижника-деда никак не повли­ял на мироощущение Островского-внука. Не из этих ли православных глубин вырастало миролюбивое чувство Ост­ровского-драматурга, его стремление смягчить в людях дух вражды и злобы?

Дедушка Архип в драме «Грех да беда на кого не жи­вет» говорит внуку, которому в этой жизни ничто не ми­ло: «Оттого тебе и не мило, что ты сердцем непокоен. А ты гляди чаще да больше на Божий мир, а на людей-то меньше смотри: вот тебе на сердце и легче станет. И ночи будешь спать, и сны тебе хорошие будут сниться... Красен, Афоня, красен Божий мир! Вот теперь роса будет падать, от всякого цвету дух пойдет; а там звездочки зажгутся; а над звездами, Афоня, наш Творец милосердный. Кабы мы получше помнили, что Он милосерд, сами бы были мило­серднее!»

Островский с доверием относится к жизни, ведомой Бо­жественным Промыслом, и к человеку, в котором сквозь падшую природу пробиваются Божьи лучи. Здесь истоки пленительного простодушия и терпимости Островского-дра­матурга к слабостям и порокам его героев. Он сдерживает авторский нажим и эмоцию, не спешит с суровым приго­вором. Помня о том, что «глас народа — глас Божий», он облачает этот приговор в форму пословицы, освобождая его от всякой примеси авторской субъективности.

Доверяя живой жизни с ее непредсказуемостью, с игрой случайностей, Островский дает героям полную свободу самовыражения, высказывания, жертвуя при этом сценичес­ким движением, замедляя действие, нарушая классичес­кий канон, согласно которому «драма всегда спешит». На этой основе возникает своеобразие Островского как «реалиста-слуховика», мастера речевой индивидуализации, раскрывающего характер человека на сцене не только че­рез действия и поступки, но и через его речь.