Комедия «Ревизор» явилась связующим звеном меж­ду «Мертвыми душами» и всем предшествующим творчест­вом писателя.

В ней Гоголь хотел «собрать в одну кучу все дурное на Ру­си и разом посмеяться над ним». Он верил в очищающую си­лу такого смеха и предпослал своей комедии эпиграф «На зер­кало неча пенять, коли рожа крива». Народная пословица». Каждый зритель должен был прежде всего увидеть себя в зер­кале гоголевского смеха и ощутить в себе «ревизора» — голос собственной совести.

Сюжет комедии дал Гоголю Пушкин. 7 октября 1835 го­да Гоголь писал ему в Михайловское: «Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или не смешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит напи­сать... комедию». Пушкин рассказал, как однажды в Ниж­нем Новгороде, по пути в Болдино, его приняли за ревизора. В течение месяца с небольшим Гоголь интенсивно работает над «Ревизором» и завершает комедию 4 декабря 1835 года.

Не сомневаясь в ее очистительном влиянии на души, погрязшие в греховности, Гоголь просит Жуковского ходатай­ствовать перед государем о немедленной постановке комедии на петербургской и московской сценах. Николай I прочитал «Ревизора» в рукописи и одобрил.

Премьера комедии состоялась в Петербурге 19 апреля 1836 года на сцене Александрийского театра. Одновременно вышло в свет и первое ее издание. Сам государь присутство­вал на представлении среди многих министров, которым он посоветовал посмотреть «Ревизора». Премьера имела успех. «Общее внимание зрителей, рукоплескания, задушевный и единогласный хохот, вызов автора... ни в чем не было не­достатка», — вспоминал П. А. Вяземский. Николай I «хло­пал и много смеялся, а выходя из ложи, сказал: «Ну, пьес­ка! Всем досталось, а мне более всех!» Однако Гоголь был глубоко разочарован и потрясен: «Ревизор» сыгран — и у меня на душе так смутно, так странно... Я ожидал, я знал наперед, как пойдет дело, и при всем том чувство грустное и досадно-тягостное облекло меня. Мое же создание показа­лось мне противно, дико и как будто вовсе не мое».

Что же явилось причиной разочарования? Во-первых, игра актеров, которые представили «Ревизора» в преувели­ченно смешном виде. Герои комедии изображались людь­ми неисправимо порочными, достойными лишь глубокого осмеяния. Цель же Гоголя была иной: «Больше всего надоб­но опасаться, чтобы не впасть в карикатуру. Ничего не должно быть преувеличенного или тривиального даже в по­следних ролях». Во-вторых, Гоголя разочаровала реакция зрителей. Вместо того чтобы примерить пороки героев на себя и задуматься над необходимостью внутреннего самоочи­щения, зрители воспринимали все происходящее на сцене отстраненно. Они смеялись над чужими недостатками и пороками.

Замысел Гоголя был рассчитан на иное восприятие коме­дии. Ему хотелось затронуть душу зрителя, дать почувство­вать, что все пороки, представленные на сцене, свойственны в первую очередь ему самому. Гоголь хотел направить вни­мание зрителя не на «порицание другого, но на созерцание самого себя». «В комедии стали видеть желание осмеять уза­коненный порядок вещей и правительственные формы, тог­да как у меня было намерение осмеять только самоуправное отступление некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка». Гоголь надеялся не на политическое, а на духов­но-нравственное воздействие комедии, полагая, что ее пред­ставление на сцене будет способствовать воскрешению души падшего русского человека. Уездный город мыслился им как «душевный город», а населяющие его чиновники — как воп­лощение бесчинствующих в нем страстей. Ему хотелось, что­бы появление вестника о настоящем ревизоре в финале ко медии воспринималось зрителями не в буквальном, а в сим­волическом смысле.

При буквальном понимании появление ревизора в фина­ле комедии означало, что действие в ней возвращается на круги своя: ведь никто не мешает чиновникам «разыграть» всю пьесу с начала. В таком случае содержание комедии превращалось в обличение всей бюрократической системы, коренного ее несовершенства, требующего социальных ре­форм. Гоголь же был решительным противником всяких пе­ремен подобного рода. Исправить мир с помощью государ­ственных ревизий и внешних реформ нельзя. И тот страх, который испытывают чиновники при известии о ревизии, не спасительный страх, ибо он не касается главного — совести в человеке, а лишь побуждает чиновников к хитрости и ли­цемерию. Поэтому финал «Ревизора» вместе с немой сценой намекал, по мысли автора, на волю Провидения, на неизбеж­ность Высшего Суда и расплаты.

Главный пафос гоголевской комедии заключался не в ра­зоблачении конкретных злоупотреблений, не в критике взя­точников и казнокрадов, а в изображении пошлого общест­ва, утратившего образ Божий и погрузившегося во всеобщий обман и самообман. Административные преступления чинов­ников, с гоголевской точки зрения, являются лишь частным проявлением этой болезни, охватившей не только главных, но и второстепенных героев комедии.

Зачем, например, нужна Гоголю в «Ревизоре» унтер-офи­церская вдова? Если бы она являлась в комедии как жерт­ва произвола, мы бы ей сочувствовали. Но она смешна тем, что хлопочет не о восстановлении справедливости, не о поп­ранном человеческом достоинстве, а о другом. Подобно сво­им обидчикам, она хочет извлечь корыстную выгоду из нанесенного ей оскорбления. Она нравственно сечет и уни­жает себя.

Гением всеобщего обмана и самообмана является в коме­дии Хлестаков. Гоголь сказал о нем: «Это лицо должно быть тип многого, разбросанного в разных русских характерах, но которое здесь соединилось случайно в одном лице, как весь­ма часто попадается и в натуре. Всякий хоть на минуту, ес­ли не на несколько минут, делался или делается Хлестако­вым...» Гоголь строит свою комедию так, что в Хлестакове максимально концентрируются те черты, которые свойствен­ны всем другим героям «Ревизора». Слуга Осип один знает правду о «мнимости» Хлестакова-ревизора. Но, сам того не понимая, смеясь над Хлестаковым, он смеется и над самим собой. Вот, например, хлестаковский монолог Осипа: «День­ги бы только были, а жизнь тонкая и политичная: кеатры, собаки тебе танцуют, и все, что хочешь. Разговаривает все на тонкой деликатности, что разве только дворянству усту-

пит; пойдешь на Щукин — купцы тебе кричат: «Почтен­ный!»; на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай в лавочку... Наскучило идти — берешь из­возчика и сидишь себе, как барин, а не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет».

А разве не выглядывает Иван Александрович Хлестаков из таких, например, монологов Городничего: «Ведь почему хочется быть генералом? — потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!» — И там на станциях никому не дадут, все дожидается: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губерна­тора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе!.. Вот что, ка­нальство, заманчиво!»

«Хлестаковствует» Анна Андреевна в своих мечтах о пе­тербургской жизни: «Я не иначе хочу, чтоб наш дом был пер­вый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.) Ах, как хорошо!»

«Я везде, везде!» — кричит Хлестаков. «Хлестаков «вез­де» и в самой пьесе, — утверждает Н. Н. Скатов. — Героев ее стягивает не только общее отношение к Хлестакову, но и сама хлестаковщина. Она — качество, которое объединяет почти всех лиц пьесы, казалось бы, друг другу далеких».

Хлестаков — идеал для всех героев комедии. В нем вопло­щается характерная для петербургского общества болезнь — «легкость в мыслях необыкновенная», ужасающий в своей широте размен человека на все и вся. По характеристике Гоголя, «Хлестаков не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли». А это характерная осо­бенность современной цивилизации, утратившей веру и по­терявшей скрепляющий личность духовный центр: «Век наш так мелок, желания так разбросаны по всему, знания наши так энциклопедичны, что мы никак не можем усредоточить на одном каком-нибудь предмете наших помыслов и оттого поневоле раздробляем все наши произведения на мелочи и на прелестные игрушки».

Духовных истоков хлестаковщины не уловили и не поня­ли современники Гоголя. «Хлестаковство» героев его коме­дии отнюдь не является порождением социальных обстоя­тельств. Корень хлестаковщины скрывается в духовной болезни, поразившей верхний слой русского общества и, как эпидемия, проникающей в народную среду.

Потрясенный неудачей «Ревизора», не понятый в лучших своих намерениях, Гоголь покидает в 1836 году Россию, пу­тешествует по Западной Европе и находит себе приют на дол­гие годы в Риме. Он считает свое удаление из Отечества свое образным уходом в «затвор» с целью завершения главного труда всей жизни — поэмы «Мертвые души». Свое пребыва­ние в Италии он называет «художнически-монастырским».