Говоря о том, как «понят и выражен сильный русский характер в «Грозе», Добролюбов в статье «Луч света в тем­ном царстве» справедливо подметил «сосредоточенную решительность» Катерины. Однако в определении ее истоков он полностью ушел от духа и буквы трагедии Островского. Разве можно согласиться, что «воспитание и молодая жизнь ничего не дали ей»? Без монологов-воспоминаний героини о юности разве можно понять вольнолюбивый ее характер?

   Не почувствовав ничего светлого и жизнеутверждающе­го в воспоминаниях Катерины, не удостоив ее религиозную душу просвещенного внимания, Добролюбов рассуждал: «Натура заменяет здесь и соображения рассудка, и требования чувства и воображения». Там, где у Островского торжествует верующая душа, у Добролюбова видна абстрактно понятая натура. Подменив культуру натурой, Добролюбов не уловил главного — принципиального раз­личия между религиозностью Катерины и религиозностью Кабановых. Критик, конечно, не обошел вниманием того, что у Кабановых «все веет холодом и какой-то неотрази­мой угрозой: и лики святых так строги, и церковные чте­ния так грозны, и рассказы странниц так чудовищны». Но С чем он связал эту перемену? С умонастроением Катери­ны. «Они все те же», как и в годы юности героини, «они нимало не изменились, но изменилась она сама: в ней уже нет охоты строить воздушные видения».

   Но ведь в трагедии все наоборот! «Воздушные видения» как раз и вспыхнули у Катерины под гнетом Кабановых: «Отчего люди не летают!» И конечно, в доме Кабановых Катерина встречает решительное «не то»: «Здесь все как будто из-под неволи», здесь выветрилась, здесь умерла жизнелюбивая щедрость христианского мироощущения. Даже странницы в доме Кабановых другие, из числа тех ханжей, что «по немощи своей далеко не ходили, а слы­хать много слыхали». И рассуждают-то они о «последних временах», о близкой кончине мира. А полусумасшедшая барыня пророчествует: «Что, красавицы? Что тут делаете? молодцов поджидаете, кавалеров? Вам весело? весело? Кра­сота-то ваша вас радует? Вот куда красота-то ведет. (Пока­зывает на Волгу.) Вот, вот, в самый омут... Что смеетесь? Не радуйтесь! (Стучит палкой.) Все в огне гореть будете неугасимом. Все в смоле будете кипеть неутолимой! <...> Ха, ха, ха! Красота! А ты молись Богу, чтобы отнял кра­соту-то! Красота-то ведь погибель наша!»

   В полемику со статьями Добролю бова «Темное царство» и «Луч света в темном царстве» вступил А. Григорьев в критической работе «После «Грозы» Островского. Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу». Критик почвеннической ориентации не без основания утверждал: «Статьи эти наде­лали много шуму, да и действительно одна сторона жизни, отражаемой произведениями Островского, захвачена в них так метко, казнена с такою беспощадною последователь­ностью, заклеймена таким верным и типическим словом, что Островский явился перед публикой совершенно неожи­данно обличителем и карателем самодурства. Оно ведь и так. Изображая жизнь, в которой самодурство играет та­кую важную, трагическую в принципе своем и последстви­ях и комическую в своих проявлениях роль, Островский не относится же к самодурству с любовью и нежностью. Не относится с любовью и нежностью — следственно, относит­ся с обличением и карою, — заключение, прямое для всех, любящих подводить мгновенные итоги под всякую полосу жизни, освещенную светом художества, для всех теорети­ков, мало уважающих жизнь и ее безграничные тайны, ма­ло вникающих в ее иронические выходки.

   Прекрасно! Слово Островского — обличение самодурства нашей жизни. В этом его значение, его заслуга как худож­ника; в этом сила его, сила его действия на массу, на эту последнюю для него как для драматурга инстанцию. Да точно ли в этом? Для выражения смысла всех этих, изображаемых художником с глубиною и сочувствием, странных, затерявшихся где-то и когда-то жизненных отношений — слово самодурство слишком узко, и имя сатирика, обличителя, писателя отрицательного весьма ма­ло идет к поэту, который играет на всех тонах, на всех ладах народной жизни, который создает энергическую на­туру Нади, страстно-трагическую задачу личности Катери­ны, высокое лицо Кулигина...»

   «Имя для этого писателя, для такого большого, несмот­ря на его недостатки, писателя — не сатирик, а народный поэт. Слово для разгадки его деятельности не «самодур­ство», а «народность». Только это слово может быть клю­чом к пониманию его произведений. Всякое другое — как более или менее узкое, более или менее теоретическое, про­извольное — стесняет круг его творчества».