В художественном мире романа-эпопеи сталкиваются и спорят друг с другом два состояния общей жизни: народ как целостное единство, скрепленное православно-христианскими традициями жизни «миром», и людская толпа, наполовину утратившая человеческий облик, одержимая агрессивными, животными инстинктами. Толпой является светская чернь во главе с князем Василием Курагиным. В толпу превращаются люди из низов в эпизоде зверской расправы с Верещагиным. Такой же воинственно настро­енной толпой оказывается в эпоху революционных потря­сений значительная часть французского народа.

Народ, по Толстому, собирается в толпу и теряет чув­ство христианской «простоты, добра и правды», когда он лишается исторической памяти, отрешается «от всех усто­явшихся преданий и привычек», теряет веру в националь­ные святыни и в слепом самообожествлении становится рабом самых низких побуждений своей греховной, распу­щенной природы.

Толстой поэтизирует в «Войне и мире» народ как цело­стное духовное единство людей, основанное на прочных, вековых культурных традициях, и беспощадно обличает толпу, единство которой держится на агрессивных, инди­видуалистических инстинктах. Человек, возглавляющий толпу, лишается у Толстого права считать себя героем. Ве­личие человека определяется глубиной его связей с орга­нической жизнью народа.

В романе-эпопее «Война и мир» Толстой дает русскую формулу героического. Он создает два символических ха­рактера, между которыми располагаются в различной бли­зости к тому или иному полюсу все остальные. На одном полюсе — тщеславный Наполеон, а на другом — по-народ­ному мудрый Кутузов. Два эти героя представляют соот­ветственно стихию индивидуалистического обособления («войну») и духовные ценности «мира», единения людей.

«Простая, скромная и потому истинно величественная фигура» Кутузова не укладывается «в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, кото­рую придумала история». Толстой спорит здесь с распрост­раненным в России и за рубежом культом выдающейся ис­торической личности. Этот культ в значительной степени опирался на учение немецкого философа Гегеля. По Геге­лю, ближайшими проводниками Мирового Разума, кото­рый определяет судьбы народов и государств, являются ве­ликие люди, первыми угадывающие то, что дано понять только им и не дано понять людской массе, пассивному ма­териалу истории. Великие люди у Гегеля всегда опережают свое время, а потому оказываются гениальными оди­ночками, вынужденными деспотически подчинять себе косное и инертное большинство. Толстому чуждо гегелев­ское возвышение «великих личностей» и их освобождение от нравственного контроля и оценки. Толстой считает безобразным «признание величия, неизмеримого мерою хо­рошего и дурного». Именно в таком самодовольно-эгоисти­ческом величии предстает перед читателями Наполеон.

У Толстого не исключительная личность, а народная жизнь в целом оказывается наиболее чутким организмом, откликающимся на скрытый смысл исторического движе­ния. «Мысль народная» у него неотделима от мысли хри­стианской в православном ее качестве и существе. Божест­венное Провидение действует в истории только через верующий народ, связанный в единый организм христи­анской любовью. Народ в «Войне и мире» удерживается в этом соборном состоянии Силой более высокой, чем он сам. Толстой верен здесь духу русской пословицы «Глас наро­да — глас Божий».

«Источник необычайной силы» и особой русской муд­рости Кутузова Толстой видит в «том народном чувстве, которое он несет в себе во всей чистоте и силе его». Перед Бородинским сражением как верный сын Святой Руси он вместе с солдатами поклоняется чудотворной Смоленской иконе Богоматери, внимая словам дьячков: «Спаси от бед рабы твоя, Богородице», и кланяется в землю, и прикла­дывается к народной святыне. В толпе ополченцев и сол­дат перед ликом этой святыни он такой же, как все. Не случайно лишь высшие чины обращают на него внимание, а «ополченцы и солдаты, не глядя на него», продолжают молиться. И когда звучат слова: «Яко вси по Бозе к Тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», — на всех лицах вспыхивает «выражение сознания торжествен­ности наступающей минуты».

Для постижения не мнимых, а подлинных творческих сил истории, считает Толстой, нужно совершенно изменить предмет наблюдения: «...оставить в покое царей, минист­ров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами». Настоящая исто­рическая личность должна обладать талантом отречения от собственных эгоистических желаний и страстей во имя са­моотверженного проникновения в «дух народа», в общий смысл совершающихся через него событий. Чем больше ви­дит князь Андрей отсутствие всего личного в Кутузове, тем более успокаивается «за то, что все будет так, как должно быть». «У него не будет ничего своего. Он ничего не при­думает, ничего не предпримет, но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли...» Это зага­дочное «что-то» заключалось в том «народном чувстве, ко­торое он носил в себе во всей чистоте и силе его». Как и у Платона Каратаева, жизнь Кутузова «не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как части­ца целого, которое он постоянно чувствовал».

Провидение, действуя невидимым образом в бесчислен­ных проявлениях народной жизни, ведет Россию к торже­ству, к победному финалу «народной войны». Уловить во­лю Провидения, опираясь на свои «гениальные» мысли, государственному человеку не дано. Он может приблизить­ся к пониманию Божественной воли, отрекаясь от своих личных умозрений и целиком отдаваясь интуитивному проникновению в таинственный ход истории, в скрытые ритмы народной жизни. Кутузов у Толстого принадлежит к числу тех русских полководцев, «которые, постигая во­лю Провидения, подчиняют ей свою личную волю» и ру­ководят «духом войска». Более всех героев «Войны и ми­ра» Кутузов свободен от действий и поступков, диктуемых личными соображениями, тщеславными целями, индиви­дуалистическим произволом. Он весь проникнут чувством общей необходимости и наделен талантом «жизни миром» с многотысячным, соборным единством вверенных ему лю­дей. Мудрость Кутузова заключается в умении принять «необходимость покорности общему ходу дел», в таланте прислушивается к «отголоску общего события» и в готов­ности «жертвовать своими личными чувствами для общего дела».

Это только кажется, что Кутузов в романе-эпопее Тол­стого — пассивная личность. Да, полководец дремлет на военных советах под Аустерлицем и в Филях, а в ходе Бо­родинского сражения одобряет или порицает то, что дела­ется без его участия. Но во всех этих случаях внешняя пас­сивность — форма проявления его мудрой человеческой активности. Кутузовская инертность — это вызов тем обще­ственным деятелям, которые мнят себя персонажами геро­ической поэмы и воображают, что их произвольные сооб­ражения определяют ход исторических событий.

Во время Бородинского сражения Кутузов «бездейству­ет» лишь с точки зрения тех представлений о призвании гениальной исторической личности, которые свойственны «формуле» европейского героя. Нет, Кутузов не бездейству­ет, но действует подчеркнуто иначе, чем Наполеон. Куту­зов «не делал никаких распоряжений, а только соглашал­ся или не соглашался на то, что предлагали ему», то есть делал выбор и своим согласием или несогласием направлял события в нужное русло в меру тех сил и возможностей,

которые отпущены на земле смертному человеку. Духов­ный облик и даже внешний вид Кутузова-полководца — прямой протест против тщеславного прожектерства и лич­ного произвола в любых его формах.

Народное чувство определяет и нравственные качества Кутузова, «ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтоб спасать и жа­леть их». Он один утверждает, что русские одержали над французами победу в Бородинском сражении, и он же от­дает непонятный его генералитету приказ об отступлении и сдаче Москвы. Где же логика? Формальной логики тут действительно нет, тем более что Кутузов — решительный противник любых умозрительных схем и правильных по­строений. В своих поступках он руководствуется не логи­ческими умозаключениями, а безошибочным охотничьим чутьем. Это чутье подсказывает ему, что французское войс­ко при Бородине получило страшный удар, неизлечимую рану. А смертельно раненный зверь, пробежав еще вперед и отлежавшись в укрытии, по инстинкту самосохранения уходит умирать домой, в свою берлогу. Жалея своих сол­дат, свою обескровленную в Бородинском сражении армию, Кутузов решает уступить Москву.

Он ждет и сдерживает молодых генералов: «Они долж­ны понять, что мы только можем проиграть, действуя на­ступательно. Терпение и время, вот, мои воины-богатыри!», «И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!» Как старый многоопытный человек и мудрый полководец, Кутузов видел таких слу­чайностей «не две и три, а тысячи»: «Чем дальше он ду­мал, тем больше их представлялось». И понимание реаль­ной сложности жизни предостерегало его от поспешных действий, от скоропалительных решений. Он ждал и дож­дался своего торжества. Выслушав доклад Болховитинова о бегстве французов из Москвы, Кутузов «повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов. «Господи, Создатель мой! Внял Ты молитве на­шей... — дрожащим голосом сказал он, сложив руки. — Спа­сена Россия. Благодарю Тебя, Господи!» —И он заплакал». И вот теперь, когда враг покинул Москву, Кутузов при­лагает максимум усилий, чтобы сдержать «воинский пыл» своих генералов, вызывая всеобщую ненависть в военных верхах, упрекающих его в старческом слабоумии и едва ли не в сумасшествии. Однако в наступательной пассивности Кутузова проявляется его глубокая человечность и добро­та: «Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, тяжесть этого, неслыхан­ного по быстроте и времени года, похода».

Триумфом Кутузова — главнокомандующего и человека является его речь, сказанная солдатам Преображенско­го полка в местечке с символическим названием Доброе: «А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они — видите, до чего они дошли, — ска­зал он, указывая на пленных. — Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?» И «сер­дечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты.,, лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком».

Вслед за Достоевским Толстой считает безобразным «признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дур­ного». Такое «величие» «есть только признание своей нич­тожности и неизмеримой малости». Ничтожным и слабым в своем эгоистическом «величии» предстает перед читате­лями «Войны и мира» Наполеон. «Не столько сам Наполе­он приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей от­ветственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, кото­рый бы он совершил и который тотчас же в устах его ок­ружающих не отразился бы в форме великого деяния». Аг­рессивной толпе нужен культ Наполеона для оправдания своих преступлений против человечества.

Но русским, выдержавшим это нашествие и освободив­шим от наполеоновского ига всю Европу, нет никакой не­обходимости поддерживать «гипноз». «Для нас, — говорит Толстой, — с данной нам Христом мерой хорошего и дур­ного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет прос­тоты, добра и правды».