Ноздрев, с которым Чичикова сводит очередная «случай­ность», — образец распоясавшейся, безобразно широкой рус­ской натуры. О таких людях Достоевский скажет позднее: «Если Бога нет, то все позволено». У Ноздрева Бог — он сам, его ничем не ограниченные капризы и желания. Он пленник собственных распущенных страстей. Неуемная энергия, веч­ное движение и беспокойство этого человека — результат от­сутствия в нем скрепляющего личность нравственного цент­ра. «В ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, ме­нять все, что ни есть, на все, что хотите».

Для желаний Ноздрева не существует никаких границ: «Теперь я поведу тебя посмотреть, — продолжал он, обраща­ясь к Чичикову, — границу, где оканчивается моя земля...» «Вот граница! — сказал Ноздрев. — Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое».

Вся жизнь Ноздрева — бесконечное и не знающее преде­лов насыщение самых низких чувственных инстинктов чело­веческой природы. В окружении своих собак Ноздрев «как отец среди семейства». Кутежи и попойки, карты и шулер­ство в картежной игре — вот стихия Ноздрева. Упоение ложью сближает его с Хлестаковым. Но, в отличие от него, ноздревская ложь не безобидна: в ней всегда присутствует подлое желание «нагадить ближнему, иногда вовсе без вся­кой причины».

Ноздрев мгновенно сочиняет одну ложь за другой, да так ловко, что будто бы и сам верит в сочиненное. Подтверждая сплетню, что Чичиков собирался увезти губернаторскую доч­ку, Ноздрев сочиняет такие подробности, от которых никак нельзя было отказаться: даже названа была по имени дерев­ня, где находилась та приходская церковь, в которой поло­жено было венчаться, именно деревня Трухманчевка, поп отец Сидор, взявший за венчание 75 рублей, «и то не согла­сился бы, если бы Ноздрев не припугнул его».

Убегая от Ноздрева, Чичиков и в ум взять не может, за­чем он поехал в его усадьбу, почему «как ребенок, как ду­рак» доверился ему. Но прельстился он Ноздревым не слу­чайно: по природе своей Чичиков ведь тоже авантюрист, и для достижения своих корыстных целей он легко переступа­ет через нравственные законы. Обмануть, приврать да еще и слезу пустить Чичиков горазд не хуже всякого Ноздрева. «Ноздрев еще долго не выведется из мира, — говорит Го­голь. — Он везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане; но легкомысленно-непроницательны лю­ди, и человек в другом кафтане кажется им другим чело­веком ».

Верный своему приему овеществления человека, Гоголь сравнивает расстроенную и развращенную душу Ноздрева, а вслед за ним и современного человека вообще, с испорчен­ной шарманкой: «Шарманка играла не без приятности, но в середине ее, кажется, что-то случилось, ибо мазурка оканчи­валась песнею: «Мальбруг в поход поехал», а «Мальбруг в поход поехал» неожиданно завершался каким-то давно зна­комым вальсом. Уже Ноздрев давно перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка, очень бойкая, никак не хотев­шая угомониться, и долго еще потом свистела она одна». За­мечательны, конечно, в расстроенных «шарманках» покале­ченных, сбитых с толку душ гоголевских героев эти «Божьи дудки», которые свистят в них порой сами по себе и часто сбивают с толку так хорошо продуманные, так логично и безукоризненно спланированные аферы.