В одном из писем к Полине Виардо Тургенев говорит об особом вол­нении, которое вызывает у него хрупкая зеленая веточка на фоне голубого далекого неба. Писателя беспокоит контраст между тоненькой веточкой, в которой трепетно бьется живая жизнь, и холодной бесконечностью равнодушного к ней неба. «Я не выношу неба, — говорит он, — но жизнь, действительность, ее капризы, ее случай­ности, ее привычки, ее мимолетную красоту... все это я обожаю».

Острее многих русских писателей-современников Тургенев чувствовал кратковременность и непрочность человеческой жизни, неумолимость и необратимость стре­мительного бега исторического времени. Он обладал удиви­тельным талантом бескорыстного, ничем относительным и преходящим не ограниченного художнического созерца­ния. Однажды Тургенев сказал: «Я чувствую себя как бы давно умершим, как бы принадлежащим к давно минув­шему, но сохранившим живую любовь к Добру и Красоте. Только в этой любви уже нет ничего личного, и я, глядя на какое-нибудь прекрасное лицо, мало думаю при этом о себе, о возможных отношениях между этим лицом и мною... Возможность пережить в самом себе смерть само­го себя есть, может быть, одно из самых несомненных до­казательств бессмертия души. Вот — я умер — и все-таки жив — и даже, может быть, лучше стал и чище».

Необычайно чуткий ко всему злободневному и сиюми­нутному, умеющий схватывать жизнь в ее прекрасных мгновениях, Тургенев был наделен одновременно редчай­шим чувством свободы от всего временного, конечного, личного и эгоистического, от всего субъективно-пристраст­ного, замутняющего остроту зрения, широту взгляда, пол­ноту художественного восприятия. Его влюбленность в жизнь, в ее капризы и случайности, в ее мимолетную кра­соту была благоговейной и самоотверженной, совершенно свободной от всякой примеси самолюбивого «я».

   Художественная зоркость Тургенева исключительна. Но чем полнее он схватывает красоту преходящих мгновений, тем больнее переживает их кратковременность. «Наше вре­мя, — говорит он, — требует уловить современность в ее преходящих образах; слишком запаздывать нельзя». И он не запаздывает. Все шесть его романов не столько попада­ют в «настоящий момент» общественной жизни России, сколько его опережают, предвосхищают. Тургенев особен­но чуток к тому, что стоит «накануне», что еще только но­сится в воздухе. По словам Добролюбова, Тургенев быстро угадывает «новые потребности, новые идеи, вносимые в об­щественное сознание, и в своих произведениях непременно обращает внимание на вопрос, стоящий на очереди и уже смутно начинающий волновать общество».

Беспристрастная, духовная любовь к жизни позволяет Тургеневу видеть ее во всем многообразии, в движении и развитии. Его называли порой летописцем, создавшим серией своих романов историю русской интеллигенции. Но такое определение не отвечает природе дарования писате­ля. Летописца-хроникера ведут исторические события, он следует за ними по пятам, он описывает факты, уже совер­шившиеся. Тургенев не держит дистанции. В своих произ­ведениях он постоянно забегает вперед. Редкое художест­венное чутье и бескорыстная свобода восприятия позво­ляют ему по неясным, смутным еще штрихам настоящего уловить грядущее и воссоздать его, опережая время, в не­ожиданной конкретности и живой полноте. Этот дар Тур­генев нес всю жизнь как тяжкий крест: он вызывал пос­тоянное раздражение у современников. Но таков удел любого художника, наделенного даром «предвидений и предчувствий», любого пророка в своем Отечестве. Когда затихала борьба, наступало затишье, те же гонители шли к нему на поклон с повинной головой.

Забегая вперед, Тургенев определял пути, перспективы развития литературы второй половины девятнадцатого столетия. В «Записках охотника» уже предчувствуется эпос Толстого, «мысль народная». Духовные искания Анд­рея Болконского и Пьера Безухова пунктиром намечены в Лаврецком из «Дворянского гнезда». В «Отцах и детях» предвосхищается Достоевский, характеры его героев от Ро­диона Раскольникова до Ивана Карамазова.

В отличие от писателей-эпиков, Тургенев изображал жизнь не в повседневном и растянутом во времени тече­нии, а в острых и драматических ее ситуациях. К тому же духовный облик людей культурного слоя общества в эпоху Тургенева изменялся очень быстро. Это вносило драмати­ческую ноту в романы писателя: их отличает стремитель­ная завязка, яркая, огненная кульминация и резкий, неожиданный спад с трагическим, как правило, финалом. Они охватывают небольшой отрезок времени, поэтому точ­ная хронология играет в них существенную роль. Жизнь Тургеневского героя крайне ограничена в пространстве и времени. Если в характерах Онегина и Печорина «отразил­ся век», то в Рудине, Лаврецком, Инсарове и Базарове — духовные поиски десятилетия. Жизнь тургеневских героев подобна ярко вспыхивающей, но быстро угасающей искре • океане времени. История отмеряет им напряженную, но слишком короткую судьбу. Все его романы включены в жесткие ритмы годового природного цикла. Действие в них завязывается весной, достигает кульминации в знойные дни лета, а завершается под «свист осеннего ветра» или в «безоблачной тишине январских морозов». Тургенев пока­зывает своих героев в счастливые минуты полного разви­тия и расцвета их жизненных сил. Но именно здесь обна­руживаются с катастрофической силой свойственные им противоречия. Потому и минуты эти оказываются траги­ческими: гибнет на парижских баррикадах Рудин, на геро­ическом взлете, неожиданно обрывается жизнь Инсарова, а потом Базарова, Нежданова...

И однако трагические финалы в романах Тургенева не следствие усталости или разочарования писателя в смысле жизни, в ходе истории. Скорее наоборот: они свидетельствуют о такой любви к жизни, которая доходит до жаж­ды бессмертия, до дерзкого желания, чтобы человеческая индивидуальность не исчезала, чтобы красота явления, достигнув полноты, не угасала, но превращалась в вечно пребывающую на Земле красоту. В его романах сквозь зло­бодневные события, за спиной героев времени ощутимо дыхание вечности. Его Базаров, например, говорит: «Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не бы­ло и не будет... А в этом атоме, в этой математической точ­ке, кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие, что за пустяки!» Нигилист Базаров скептичен. Но заметим, что на пределе отрицания смысла жизни в нем просыпается тайное смущение, даже какая-то растерянность перед парадоксальной силой человеческого духа, опровергающего его вульгарный материализм. Ведь если Базаров сознает биологическое несовершенство чело­века с его смертной природой, если он возмущается этим несовершенством, значит, и ему дана одухотворенная точ­ка отсчета, возвышающая его «я» над «равнодушной при­родой». А значит, и он неосознанно носит в себе частицу иного, более совершенного существа, имеет Царство Божиетельство истины, что и бунтующие против высшего миро­порядка по-своему, от противного, доказывают его сущест­вование.

Да и «Накануне» — это не только роман о порыве Рос­сии к новым общественным отношениям, о сознательно-ге­роических натурах, толкающих жизнь вперед, но это еще и роман о вечном поиске и вечном вызове, который броса­ет дерзкая человеческая личность слепым и равнодушным законам несовершенной природы. Внезапно заболевает Ин­саров, не успев осуществить великое дело освобождения Болгарии. Любящая его русская девушка Елена никак не может смириться с тем, что это конец, что эта болезнь не­излечима. «О Боже! — думала Елена, — зачем смерть, за­чем разлука, болезнь и слезы? или зачем эта красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное созна­ние прочного убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства? Что же значит это улыбающееся, благо­словляющее небо, эта счастливая, отдыхающая земля? Ужели это все только в нас, а вне нас вечный холод и без­молвие? Ужели мы одни... одни... а там, повсюду, во всех этих недосягаемых безднах и глубинах, — все, все нам чуждо? К чему же тогда эта жажда и радость молитвы?..»

В отличие от Достоевского и Толстого Тургенев не дает прямого ответа на вечный вопрос. Он лишь приоткрывает тайну, склонив колени перед обнимающей мир красотой: «О как тиха и ласкова была ночь, какой голубиною кро­тостью дышал лазурный воздух, как всякое страдание, вся­кое горе должно было замолкнуть и заснуть перед этим ясным небом, под этими святыми, невинными лучами!» Тургенев не сформулирует крылатую мысль Достоевского: «Красота спасет мир». Но все его романы утверждают веру в преобразующую мир силу красоты, в творчески-созидательную силу искусства. Они питают надежду на неуклонное освобождение жизни от власти слепого мате­риального процесса, великую надежду человечества на превращение смертного в бессмертное, временного в вечное.

Именно к ней, к обещающей спасение миру красоте, простирает Тургенев свои руки. С Тургеневым не только в литературу, но и в жизнь вошел поэтический образ спут­ницы русского героя, «тургеневской девушки» — Натальи Ласунской, Лизы Калитиной, Елены Стаховой, Мариан­ны... Писатель избирает цветущий период в женской судь­бе, когда в ожидании избранника встрепенется девичья ду­ша, проснутся к временному торжеству все дремлющие ее возможности. В эти мгновения одухотворенное женское су­щество прекрасно тем, что оно превосходит само себя. Появляется такой преизбыток жизненных сил, какой не получит отклика и земного воплощения, но останется заман­чивым обещанием чего-то бесконечного, более высокого и Совершенного, чем материальный мир, — залогом вечности. «Человек на земле — существо переходное, находящее-ОЯ в состоянии общегенетического роста», — утверждает Достоевский. Тургенев молчит. Но напряженным внимани­ем к необыкновенным взлетам человеческой души он подтверждает истину этой мысли.

    Вместе с образом «тургеневской девушки» входит в про­изведения писателя образ «тургеневской любви». Как пра­вило, это первая любовь, одухотворенная и целомудренно чистая: «Однообразно-правильный строй сложившейся Жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость сто­ит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, и что бы там впереди ее ни ждало — смерть или новая жизнь, — всему она шлет свой восторженный привет». Все герои Тургенева проходят испытание любовью — своего рода проверку на жизнеспособность.

Любящий человек прекрасен, духовно окрылен. Но чем выше он взлетает на крыльях любви, тем ближе трагиче­ская развязка и — падение... Любовь, по Тургеневу, тра­гична потому, что перед ее стихийной властью беззащитен как слабый, так и сильный человек. Своенравная, роковая, неуправляемая, любовь прихотливо распоряжается челове­ческой судьбой. Никому не дано предугадать, когда это чувство, как вихрь, налетит и подхватит человека на сво­их могучих крыльях и когда оно эти крылья сложит.

Любовь трагична еще и потому, что идеальная мечта, которая окрыляет душу влюбленного человека, не осуще­ствима в пределах земного, природного круга. Тургеневу более, чем кому-либо из русских писателей, был открыт идеальный смысл любви.

Свет любви для Тургенева никогда не ограничивался чувственными желаниями. Он был для него путеводной звездой к торжеству красоты и бессмертия. Потому он так чутко присматривался к духовной сущности первой любви, чистой, огненно-целомудренной. Той любви, которая обе­щает человеку в своих прекрасных мгновениях торжество над смертью. Того чувства, где временное сливается с веч­ным в высшем синтезе. Здесь секрет облагораживающего влияния тургеневских книг на человеческие сердца.