«Ничего не говорю о великости этой утраты. Моя утрата всех больше, — писал Гоголь друзьям, получив из­вестие о гибели Пушкина. — Когда я творил, я видел перед собою толь­ко Пушкина. Ничто мне были все толки... мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему».

Гоголь встретился и сошелся с Пушкиным в 1831 году, а расстался с ним, уезжая за границу, в 1836-м. С уходом Пушкина исчезла опора. Небесный свод поэзии, высокой и недосягаемой в своей Божественной гармонии, который Пушкин, как атлант, держал на своих плечах, теперь обру­шился на Гоголя. Он испытал впервые чувство страшного творческого одиночества, о котором поведал нам в седьмой главе «Мертвых душ».

Ясно, что в поэте, который никогда не изменял возвы­шенному строю своей лиры, Гоголь видит Пушкина, а в пи­сателе, погрузившемся в изображение «страшной, потрясаю­щей тины мелочей, опутавших нашу жизнь», писателе одиноком и непризнанном Гоголь видит себя самого. За горечью утраты Пушкина, великого гения гармонии, чувст­вуется уже и скрытая полемика с ним, свидетельствующая о творческом самоопределении Гоголя по отношению к пуш­кинскому художественному наследию. Эта полемика ощуща­ется и в специальных статьях. Определяя Пушкина как рус­ского человека в его развитии, Гоголь замечает, что красота его поэзии — это «очищенная красота», не снисходящая до ничтожных мелочей, которые опутывают повседневную жизнь человека.

В «Выбранных местах из переписки с друзьями», давая Пушкину высокую оценку, Гоголь замечает в то же вре­мя некоторую односторонность его эстетической позиции: «Пушкин дан был миру на то, чтобы доказать собою, что та­кое сам поэт, и ничего больше... Все сочинения его — пол­ный арсенал орудий поэта. Ступай туда, выбирай себе всяк по руке любое и выходи с ним на битву; но сам поэт на бит-

ву с ним не вышел». Не вышел потому, что, «становясь му­жем, забирая отовсюду силы на то, чтобы управляться с большими делами, не подумал о том, как управиться с нич­тожными и малыми».

Мы видим, что сквозь похвалу Пушкину слышится гого­левский упрек ему. Может быть, этот упрек не совсем спра­ведливый, но зато ясно выражающий мироощущение Гого­ля. Он рвется на битву со всем накопившимся «сором и дрязгом» «растрепанной действительности», который был ос­тавлен Пушкиным без внимания. Литература призвана ак­тивно участвовать в жизнестроительстве более совершенного человека и более гармоничного миропорядка. Задача писате­ля, по Гоголю, заключается в том, чтобы открыть человеку глаза на его собственное несовершенство.

Расхождение Гоголя с Пушкиным было не случайным и определялось не личными особенностями его дарования. Ко второй половине 1830-х годов в русской литературе началась смена поколений, наступала новая фаза в самом развитии художественного творчества. Пафос Пушкина заключался в утверждении гармонических идеалов. Пафос Гоголя в критике, в обличении жизни, которая вступает в противоре­чие с собственными потенциальными возможностями, обна­руженными гением Пушкина — «русским человеком в его развитии». Пушкин для Гоголя остается идеалом, опираясь на который он подвергает анализу современную жизнь, об­нажая свойственные ей болезни и призывая ее к исцелению. Образ Пушкина является для Гоголя «солнцем поэзии» и одновременно залогом того, что русская жизнь может совер­шенствоваться в пушкинском направлении. Пушкин — это гоголевский свет, гоголевская надежда.

«Высокое достоинство русской природы, — считает Го­голь, — состоит в том, что она способна глубже, чем другие, принять в себя слово евангельское, возводящее к совершен­ству человека. Семена небесного Сеятеля с равной щедростью были разбросаны повсюду. Но одни попали на проезжую до­рогу <...> и были расхищены налетевшими птицами; другие попали на камень, взошли, но усохли; третьи, в тернии, взошли, но скоро были заглушены дурными травами; четвер­тые только, попавшие на добрую почву, принесли плод. Эта добрая почва — русская восприимчивая природа. Хорошо взлелеянные в сердце семена Христовы дали все лучшее, что ни есть в русском характере».

Пушкин, по Гоголю, — гений русской восприимчивости. «Он заботился только о том, чтобы сказать одним одаренным поэтическим чутьем: «Смотрите, как прекрасно творение Бо­га!» и, не прибавляя ничего больше, перелететь к другому предмету затем, чтобы сказать также: «Смотрите, как пре­красно Божие творение!»... И как верен отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли, времени, народа. В Ис­пании он испанец, с греком — грек, на Кавказе — вольный горец в полном смысле этого слова; с отжившим человеком он дышит стариной времени минувшего; заглянет к мужику в избу — он русский весь с головы до ног».

Эти черты русской природы связаны, по Гоголю, с право­славно-христианской душой народа, наделенного даром бес­корыстного приветного отклика на красоту, правду и добро. В этом заключается секрет «силы возбудительного влияния» Пушкина на любой талант. Гоголь почувствовал эту «возбу­дительную силу» в самом начале творческого пути. Пушкин дал ему «некий свет» и призвал его: «Иди ж, держись сего ты света. / Пусть будет он тебе единственная мета». Гоголь пошел в литературе собственным путем, но направление дви­жения определял по пушкинскому компасу.

На протяжении всей своей жизни Гоголь чувствовал себя одиноким. Ему казалось, что современники плохо его пони­мают. И хотя при жизни его высоко ценил Белинский и дру­гие русские критики, этими оценками писатель не был удов­летворен: они скользили по поверхности его дарования и не касались глубины. В Гоголе все видели писателя-сатирика, обличителя пороков современного общественного строя. Но скрытые духовные корни, которые питали его дарование, современники склонны были не замечать.

В одном письме к Жуковскому Гоголь говорит, что в про­цессе творчества он прислушивается к высшему зову, требу­ющему от него безусловного повиновения и ждущему его вдохновения. Вслед за Пушкиным Гоголь видит в писательс­ком призвании Божественный дар. В изображении челове­ческих грехов, в обличении человеческой пошлости Гоголь более всего опасается авторской субъективности и гордыни. И в этом смысле его произведения тяготели к пророческому обличению. Писатель, как человек, подвержен тем же гре­хам, что и люди, им изображаемые. Но в минуты творчес­кого вдохновения он теряет свое «я», свою человеческую «самость». Его устами говорит уже не человеческая, а Боже­ственная мудрость: голос писателя — пророческий глас.

Мировоззрение Гоголя в основе своей было глубоко рели­гиозным. Гоголь никогда не разделял идейных установок Бе­линского и русской мысли, согласно которым человек по сво­ей природе добр, а зло заключается в общественных отношениях. «Природа человека» никогда не представлялась Гоголю «мерою всех вещей», ибо он как христианин был убежден, что эта природа помрачена первородным грехом. Источник общественного зла заключен не в социальных от­ношениях, и устранить это зло с помощью реформ или рево­люций нельзя. Несовершенное общество не причина, а след­ствие человеческой порочности. Внешняя организация жиз-

ни — отражение внутреннего мира человека. И если в чело­веке помрачен его Божественный первообраз, никакие изме­нения внешних форм жизни не в состоянии уничтожить зло.

Все творчество Гоголя взывает к падшему человеку: «Встань и иди!» «В нравственной области Гоголь был гени­ально одарен, — утверждал исследователь его творчества К. Мочульский, — ему было суждено повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пуш­кина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие «великую русскую литературу», ставшую мировой, были на­мечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее граж­данственность и общественность, ее пророческий пафос и мессианство».

Гоголь бичевал социальное зло в той мере, в какой видел коренной источник несовершенств. Гоголь дал этому источ­нику название пошлость современного человека. «Пошлым» является человек, утративший духовное измерение жизни, образ Божий. Когда помрачается этот образ в душе, человек превращается в плоское существо, замкнутое в себе самом, в своем эгоизме. Он становится пленником своих несовер­шенств и погружается в болото бездуховного ничто. Люди вязнут в тине мелочей, опутывающих жизнь. Смысл их су­ществования сводится к потреблению материальных благ, которые тянут человеческую душу вниз — к расчетливости, хитрости, лжи.

Гоголь пришел к мысли, что всякое изменение жизни к лучшему надо начинать с преображения человеческой лич­ности. В отличие от либералов-реформаторов и революционе­ров-социалистов Гоголь не верил в возможность обновления жизни путем изменений существующего социального строя. «Мысль об «общем деле» у Гоголя была мыслью о решитель­ном повороте жизни в сторону Христовой правды — не на путях внешней революции, а на путях крутого, но подлин­ного религиозного перелома в каждой отдельной человечес­кой душе», — писал о Гоголе русский мыслитель Василий Зеньковский.

Литературу Гоголь представлял как действенное орудие, с помощью которого можно пробудить в человеке религиоз­ную искру и подвигнуть его на этот крутой перелом. И толь­ко неудача с написанием второго тома «Мертвых дун:», в ко­тором он хотел показать пробуждение духовных забот в пошлом человеке, заставила его обратиться к прямой рели­гиозной проповеди в «Выбранных местах из переписки с друзьями».

Белинский придерживался в те годы революционно-де­мократических и социалистических убеждений. Он обрушил­ся на эту книгу в «Письме к Гоголю», упрекая писателя в отступничестве от «прогрессивных» взглядов, в религиозном мракобесии. Это письмо показало, что религиозную глубину гоголевского реализма Белинский не чувствовал никогда. Пафос реалистического творчества Гоголя он сводил к «об­личению существующего общественного строя».

От Белинского пошла традиция делить творчество Гоголя на две части. «Ревизор» и «Мертвые души» рассматривались как прямая политическая сатира на самодержавие и крепост­ничество, призывавшая к их «свержению», а «Выбранные места из переписки с друзьями» толковались как произве­дение, явившееся в результате крутого перелома в миро­воззрении писателя, изменившего своим «прогрессивным» убеждениям. Не обращали внимания на неоднократные и настойчивые уверения Гоголя, что «главные положения» его религиозного миросозерцания оставались неизменными на протяжении всего творческого пути. Идея воскрешения «мертвых душ» была главной и в художественном, и в пуб­лицистическом его творчестве. «Общество тогда только по­правится, когда всякий человек займется собою и будет жить как христианин», — утверждал Гоголь. Это было ко­ренное его убеждение от ранних повестей и рассказов до «Мертвых душ» и «Выбранных мест из переписки...».