Чичиков — живое воплощение движения русской жизни XIX столетия. По сравнению с определившимися и относи­тельно застывшими характерами русских помещиков он яв­ляет собой неуемную энергию и деятельность. Но в порыве своем он почти не движется вперед, а все время «кружит» и «колесит», всякий раз возвращаясь в исходное положение. Чичиковский «винт» постоянно срывается с «резьбы» в рус­ской жизни, отторгающей его. Так что судьба героя являет перед читателем цепь, состоящую из стремительных восхож­дений и столь же стремительных в своей неожиданности ка­тастроф, оставляющих героя у разбитого корыта. Спицы пе­риодически сыплются из кривого колеса чичиковской брички.

Чтобы понять, почему это происходит, проследим вместе с автором предысторию жизни главного героя «Мертвых душ». Чичиков принадлежит к служилому дворянству. Отец его не оставил наследственных имений. «В наследстве оказа­лись четыре заношенные безвозвратно фуфайки, два старых сюртука, подбитых мерлушками, и незначительная сумма денег».

В отличие от сынков богатых дворян Чичикову пришлось пробивать себе дорогу в жизни собственными усилиями, опи­раясь на нехитрый «молчалинский» совет, которым сопрово­дил Павлушу бедный родитель в плавание по морю житейс­кому: «Коли будешь угождать начальнику, то, хоть и в науке не успеешь и таланту Бог не дал, все пойдешь в ход и всех опередишь. С товарищами не водись, они тебя добру не научат; а если уж пошло на то, так водись с теми, кото­рые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезны­ми... больше всего береги и копи копейку: эта вещь надеж­нее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все прошибешь на свете ко­пейкой».

На первых порах отцовское наставление срабатывает без­упречно. В школе Чичиков проявляет искусную оборотли­вость по копеечной части. Его фантазия бойко работает над изобретением всевозможных коммерческих операций. Ус­пешно складываются отношения со школьным начальством. Лестью он добивается доверия своих наставников.

Отношения с людьми Чичиков завязывает избирательно, предпочитая лишь тех, которые приносят ему какую-либо личную пользу. Когда эта польза пропадает, Чичиков броса­ет человека как ненужную вещь или тряпку. Обладая акте­рскими способностями, Чичиков ловко входит в доверие к нужным ему лицам и делает значительные успехи на попри­ще службы. «Все оказалось в нем, что нужно для этого мира: и приятность в оборотах и поступках, и бойкость в де­ловых делах. С такими средствами добыл он в непродолжи­тельное время то, что называют хлебное местечко».

«Тут только долговременный пост наконец был смягчен, и оказалось, что он всегда не был чужд разных наслажде­ний, от которых умел удержаться в лета пылкой молодости, когда ни один человек совершенно не властен над собою... Уже сукна купил он себе такого, какого не носила вся гу­берния, и с этих пор стал держаться более коричневых и красноватых цветов с искрою; уже приобрел он отличную пару и сам держал одну вожжу, заставляя пристяжную вить­ся кольцом; уже завел он обычай вытираться губкой, намо­ченной в воде, смешанной с одеколоном; уже покупал он весьма недешево какое-то мыло для сообщения гладкости ко­же, уже...» Но тут грянула катастрофа и разнесла в прах плоды его трудов. Почти все, чего он добивался с таким тер­пением и старанием, с такой почти нечеловеческой изворот­ливостью и аскезой, в одночасье оказалось безвозвратно ут­раченным. Чичиков столкнулся со странной особенностью русской жизни, мстящей всякому, кто чрезмерно увлечется приобретательством, забыв христианский долг «служить Бо­гу, а Не мамоне». На место прежнего «тюфяка»-начальника был прислан новый — русская «коробочка»: «Генерал был такого рода человек, которого хотя и водили за нос (впро­чем, без его ведома), но зато уже, если в голову ему запада­ла какая-нибудь мысль, то она там была все равно что железный гвоздь: ничем нельзя было ее оттуда вытеребить». На этот «гвоздь» и наткнулся Чичиков.

Но ведь, кроме внешних «гвоздей» и ухабов, разбиваю­щих на каждом шагу колесо чичиковской «брички», точно такой же «гвоздь» сидит и в душе самого Чичикова. «Да, Чичиков реалист, да, он не Хлестаков, не Поприщин, — пи­шет И. Золотусский. — Да, его надуть трудно. Сам он наду­вать мастак... Почему лее то и дело сгорает и прогорает го­голевский герой, почему его аферы, сначала так возносящие его вверх, всякий раз лопаются, не удаются?

Смог ли бы отъявленный и прожженный плут так дове­риться Ноздреву, так ему сразу и ляпнуть насчет «мерт­вых»? Разве не понял бы он, что Ноздрев все разболтает?..

Или из-за чего прахом полетело ловко задуманное пред­приятие Чичикова на таможне и исчез, как облако, уже схваченный им миллион? — Из-за пустяка, из-за бабы... Ну скажите, какой же тонкий плут себе такое позволит, какой «хозяин» так неосторожно осечется? Да он обласкает этого дурака статского советника, скажет ему: «Конечно, не ты, а я — попович, и возьми себе на здоровье эту бабенку, только мои полмиллиона при мне оставь...»

А история с губернаторской дочкой? Разве не она подве­ла его окончательно? Разве не на ней он срезался и выпус­тил из рук, может быть, уже готовое порхнуть ему в руки счастье? Не пренебреги Чичиков вниманием городских дам, обделай он свой интерес к губернаторской дочке тонко, тай­но, не публично — все было бы прекрасно, и, глядишь, со­сватали бы его те же дамы, и под венец отвели, да еще го­ворили бы: «Какой молодец!» А он рассиропился, он на ба­лу свои чувства выказал — и тут же был наказан. Не опол­чись на него губернский женский мир, сплетни Ноздрева и россказни Коробочки ничего бы не сделали. Те же самые да­мы снесли бы их в мусорный ящик. Но пламя разгорелось из-за них».

Вообще в характере Чичикова далеко не все контролиру­ется и измеряется приобретательским духом. Вот он переби­рает в номере гостиницы списки умерших крестьян, вчиты­вается зачем-то в заметки Собакевича, представляет в своем воображении каждого мужика поименно, и «какое-то стран­ное, непонятное ему самому чувство овладевает им». «Каж­дая из записочек как будто имела какой-то особенный ха­рактер, и через то как будто бы самые мужики получали свой собственный характер... Все сии подробности придава­ли какой-то особенный вид свежести: казалось, как будто мужики еще вчера были живы. Смотря долго на имена их, он умилился духом и, вздохнувши, произнес: «Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?» И в вообра жении этого «дельца», превратившегося в русского поэта, разгулялась-разлилась на всю Русь целая поэма об умном, дельном и вольном народе. Конечно, эту эпическую поэму о красоте и величии богатырского народного труда вместе с Чичиковым поет и сам Гоголь. Но неспроста же автор счи­тает возможным связать с именем Чичикова замечательные строки, в которых душа его, освободившаяся от мертвых пут «земности», от «мелочей», околдовавших стяжателей и существователей, вырвалась на широкий волжский простор. Есть ведь и во всех «предприятиях» Чичикова некий «пе­рехлест», выход за нормы «добропорядочности» и прозаич­ности рядового буржуазного стяжательства. Не от русского ли задора в нем идет его нетерпение, неуемное желание рискнуть, но уж взять разом весь капитал? Не русская ли, не разбойничья ли это в Чичикове повадка?

И когда сбитый с толку чичиковскими аферами город­ской обыватель сравнивает Чичикова с капитаном Копейки-ным, доведенным равнодушием властей до атамана разбой­ничьей шайки, в этом сравнении, при всей фантастичности его, есть некий, пусть слабо мерцающий, позитивный смысл.

Крах авантюры Чичикова с «мертвыми душами», назре­вающий в финале поэмы, — это событие большого масштаба и исторической значимости, это свидетельство отторжения русской жизнью того пути, буржуазный дух которого наибо­лее последовательно воплощает Чичиков. Духом «чичиков­щины», как мы убедились, заражены в поэме все помещики, с которыми он общался и в которых без труда распознавал свои собственные черты. «Чичиковщиной» болен и губерн­ский город, в котором находящиеся у власти управители сов­сем не озабочены государственными проблемами. Каждый блюдет здесь свой собственный интерес и рассматривает свою должность как кормушку, как средство личного обогащения. «Нигилист» Собакевич недалек от истины, что здесь мошен­ник на мошеннике сидит и мошенником погоняет.

И тем не менее «фантастика» чичиковского предприятия вызывает среди губернских обывателей реакцию отторже­ния. Напряжение растет, достигает кульминации и получа­ет грозовую разрядку в смерти прокурора. Есть в этом апо­калипсическом финале намек на возмездие за «кривые дороги», которыми колесила по кругу бричка Чичикова. Круги ада описаны и пройдены. Не случайно в пути своем герой вернулся к тому, с чего всего началось, чтобы отсюда, как бы с начала своей юности, выйти на новую, прямую до­рогу, ибо в финале поэмы русская жизнь отвергает пройден­ный им жизненный цикл.

Финальные строки поэмы мыслятся Гоголем как выход из «ада» к «чистилищу». И выход этот сопровождает, конеч­но, не трагический, а глубоко оптимистический, исполненный веры и надежды мотив: «Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только ро­диться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный сна­ряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с од­ним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярослав­ский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню — кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула до­рога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход — и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.

Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка не­сешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за не­ведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом\.. Русь, куда ж несешься ты? Дай от­вет. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колоколь­чик; гремит и становится ветром разорванный в куски воз­дух и летит мимо все, что ни есть на земле; и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и госу­дарства».

Пора оставить всякие домыслы относительно того, кто си­дит в этой тройке, и сомнения — уж не Чичиков ли правит ею? В финале первого тома Гоголь предвосхищает свершив­шееся Божье чудо. Мчится тройка-мечта, обновленная Рос­сия, «вся вдохновенная Богом», вышедшая на праведные, прямые пути. Русь-тройка — поэтически воплощенная вера в высокое всемирно-историческое предназначение России как православно-христианской страны. Вслед за почитаемым им Гердером в Германии и славянофилами в своем отечест­ве Гоголь, поэт и историк, не сомневается в этом предназна­чении, если Россия вернется к самой себе, к своим корням, к своим древним святыням и истокам.