Работа идет медленно и трудно. Сказывается многолетнее пребывание в Риме, отрыв Гоголя от живых русских впечат­лений. Его письма этой поры наполняются призывами сооб­щать ему как можно больше сведений о текущей русской жизни. Затрудняет работу чувство ответственности, давит бремя тех высоких обязательств, которые он взял на себя пе­ред читателями. Ведь обещано что-то необыкновенное и прекрасное, способное подвигнуть к возрождению заблудив­шуюся современную Россию.

В одну из отчаянных минут 1845 года Гоголь сжигает на­писанный второй том. Он решает выйти к соотечественникам с книгой «Выбранные места из переписки с друзьями» (1846). В этой книге Гоголь возрождает прерванную в рус­ской литературе традицию прямого обращения к читателю в жанре поучения, распространенном в древнерусской литера­туре («Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, «Поучение» Владимира Мономаха, «Слово о погибели Рус­ской земли» и др.). Гоголь возрождает пророческий пафос нашей древней литературы с ее стремлением «глаголом жечь сердца людей». Этот пафос был для Гоголя естественным и органичным. Вспомним прямые обращения к читателю в первом томе «Мертвых душ», которые неправомерно называ­ли «лирическими отступлениями».

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь коснулся всех сторон русской жизни — от управления госу­дарством до управления имением, от обязанностей гражда­нина до обязанностей семьянина, от назначения Русской православной церкви до призвания русского писателя. Го­голь учит каждого русского человека на своем месте, при своей должности делать дело так, как повелевает Высший небесный закон. «Мы трупы, — писал Гоголь, — мы выгна­ли на улицу Христа». Обращаясь к царю, Гоголь призывал: «Там только исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значение свое — быть образом Того на земле, Кото­рый Сам есть любовь».

В стане Белинского и группировавшихся вокруг него пи­сателей «натуральной школы» эта книга была воспринята как измена Гоголя своему направлению и своим сочине­ниям. В перешедшем в руки Некрасова и Белинского «Сов­ременнике» русский критик назвал эту книгу падением Гоголя. С недоверием отнеслись к ней и славянофилы. Нра­воучительный пафос «Переписки...» показался им «себялю­бивым» и «самодовольным». Глубоко верующий писатель, считали они, впал в преувеличение своих возможностей, в «любоначалие ума», в «гордыню» и «прелесть».

Гоголь достойно принял славянофильскую критику своей книги. Он признал, что в самом тоне ее была некоторая пре­тензия на всезнание и учительство: «я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым», «право, во мне есть что-то хлес-таковское», «много во мне самонадеянности».

Осенью 1847 года Гоголь получил от Белинского гневное письмо, глубоко уязвившее и талант, и благородные намере­ния писателя. «Россия, — утверждал Белинский, — видит

свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетиз­ме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молит­вы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерян­ного в грязи и неволе, права и законы, сообразные не с уче­нием церкви, а с здравым смыслом и справедливостью... Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскуран­тизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?..»

Собравшись с духом, Гоголь стал писать Белинскому ответ. Он говорил, что с освобождением крестьян не надо торо­питься, а тем более настаивать на поголовной народной гра­мотности. Прежде чем господа возьмутся просвещать народ, нужно просветить самих господ. От них-то, грамотных, — от чиновников, помещиков, учившихся в университетах, но не воспитанных нравственно, — и происходит страшный вред. В «просвещении» нуждается сама власть, сплошь грамотная, но сплошь творящая вопиющие беззакония. Народ меньше ис­порчен, чем все это грамотное население.

Гоголь показал Белинскому, что они расходятся в самом понимании «просвещения». Для Гоголя просветить челове­ка — значит не только вооружить его знаниями, но и обла­городить его сердце. «Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, ко­торое бессмысленно повторяют все. Тут... все друг друга го­товы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничто­жающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая личность и спрашивает невольно, где наша циви­лизация?» <...>

«Что мне сказать вам на резкое замечание, будто русский мужик не склонен к религии и что, говоря о Боге, он чешет у себя другой рукой пониже спины... Что тут говорить, ког­да так красноречиво говорят тысячи русских церквей и мо­настырей, покрывающих русскую землю?»

В ответ на слова Белинского о том, что он представляет в письме мнение всего народа, Гоголь резонно заметил, что у него как национального писателя таких прав больше хотя бы потому, что он был «с народом наблюдателен». «А что вы представите в доказательство вашего знания русского на­рода, что вы произвели такого, в котором видно это знание?»

Поразмыслив трезво, Гоголь оставил эти ответы Белинс­кому в черновиках и написал ему другое письмо, в котором советовал не горячиться, беречь себя и настраивать на мир­ный лад свою страстную, мятущуюся душу.

В феврале 1848 года Гоголь возвращается на родину че­рез Иерусалим, где он молится у Гроба Господня о ниспо­слании ему сил для завершения труда. Эти силы были уже на исходе. Но в России работа пошла успешно, появилось вдохновение. Второй том был фактически написан пол­ностью. И вот 2 сентября 1851 года Гоголь посылает матери из Москвы тревожное письмо: «Здоровье мое сызнова не так хорошо, и, кажется, я сам причиною. Желая хоть что-ни­будь приготовить к печати, я усилил труды и через это не только не ускорил дела, но и отдалил еще года, может быть, на два. Бедная моя голова!»

Открыв завершенную уже рукопись, Гоголь вдруг почув­ствовал мучительную неудовлетворенность ею, начал прав­ку и в несколько месяцев превратил беловик в черновик. А физические и нервные силы писателя были уже на преде­ле. Неподъемный труд, начатый сызнова, изматывал его вко­нец. 26 января 1852 года неожиданно скончалась жена А. С. Хомякова, в семействе которого Гоголь часто оттаивал душой. Эта смерть так тяжело на него подействовала, что окончательно подточила последние силы.

10 февраля 1852 года Гоголь просит А. П. Толстого, в до­ме которого он жил, взять у него рукопись завершенного второго тома и передать митрополиту Филарету, чтобы тот отобрал из нее нужные, с его точки зрения, главы, а осталь­ное обрек на уничтожение. Выполнить эту просьбу Гоголя Толстой не решился.

В ночь с 11 на 12 февраля Гоголь неустанно молился до трех часов, а потом разбудил слугу, мальчика Семена, при­казал открыть трубу в печи и сжег второй том «Мертвых душ». Мальчик плакал: «Что вы сделали?» «Тебе жаль ме­ня?» — спросил Гоголь, обнял, поцеловал его и заплакал сам. «Надобно уж умирать, — сказал он после Хомякову, — а я уже готов и умру». «Он смотрел как человек, для кото­рого все задачи разрешены», — писал доктор Тарасенков, позванный к постели слегшего Гоголя 13 февраля.

В восемь часов утра 21 февраля 1852 года Гоголь ушел из жизни. Вся Москва провожала его на кладбище Данило­ва монастыря. «Это истинный мученик высокой мысли, му­ченик нашего времени», — писал о смерти Гоголя С. Т. Ак­саков своим сыновьям.