Жизненные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова

«Война» и «мир» у Толстого — это два универсальных состояния человеческого бытия. В ситуации «войны» люди теряют историческую память и общую цель, живут сегодняшним днем. Общество распадается на атомы, и жизнью начинает править эгоистический произвол. Такова наполе­оновская Франция, но такова и Россия придворных кругов и светских гостиных. В 1805 году именно эта Россия оп­ределяет во многом жизнь всей страны. Великосветская чернь — это царство интриги, где идет взаимная борьба за личные блага, за место под солнцем. Суть ее олицетворяет возня Курагиных с мозаиковым портфелем у постели уми­рающего графа Безухова. Семейка Курагиных несет беды и несчастья в мирные «гнезда» Ростовых и Болконских. Те же самые «маленькие наполеоны» в генеральских эполетах приносят России поражение за поражением и доводят ее до позора Аустерлица.

Мучительно переживают состояние хаоса и распада луч­шие герои романа. Пьер Безухов невольно оказывается иг­рушкой в руках ловких светских хищников и интриганов, претендующих на его богатое наследство. Пьера женят на Элен, а потом втягивают в нелепую дуэль с Долоховым. И все попытки героя решить вопрос о смысле окружающей его жизни заходят в тупик. «О чем бы он ни начинал ду­мать, он возвращался к одним и тем же вопросам, кото­рых он не мог разрешить и не мог перестать задавать се­бе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь». Пьер перебирает одно за другим противоречивые впечатления бытия, пытаясь по­нять, «кто прав, кто виноват, какая сила управляет всем». Он видит причины отдельных фактов и событий, но никак не может уловить общую связь между ними, так как эта связь отсутствует в самой жизни, которая его окружает. «Все в нем самом и вокруг него представлялось ему запу­танным, бессмысленным и отвратительным».

В ситуации «мира» жизнь, напротив, обнаруживает скрытый смысл и разумную целесообразность. Это общая жизнь людей, согретая теплом высшей нравственной исти­ны, приводящая личный интерес в гармоническое согласие с общими интересами всех людей. Именно такой «мир» возникает в ходе войны 1812 года. Ядром его окажется на­родная жизнь, в которую войдут лучшие люди из господ. И тогда большая часть людей как будто бы не обращает внимания на общий ход дел. Неверно думать, будто бы «все люди от мала до велика были заняты только тем, что­бы жертвовать собою, спасать Отечество или плакать над его погибелью». Но теперь в их личную жизнь вошло но­вое чувство, которое Толстой называет «скрытой теплотой патриотизма» и которое невольно объединяет всех честных русских людей в «мир», в большую дружную семью.

Это новое состояние русской жизни по-новому отзывает­ся и в душевном самочувствии героев Толстого. «Главный винт» в голове Пьера теперь «попадает в резьбу». Проти­воречивые впечатления бытия начинают связываться друг с другом, по мере того как Пьер входит в общую жизнь накануне и в решающий день Бородинского сражения. На вопросы «кто прав, кто виноват и какая сила управляет всем?» теперь находятся ясные и простые ответы.

Жизненный путь главных героев «Войны и мира» Анд­рея Болконского и Пьера Безухова — это мучительный по­иск вместе с Россией выхода из личного и общественного разлада к «миру», к разумной и гармоничной общей жиз­ни людей. Андрея и Пьера не удовлетворяют мелкие эго­истические интересы, светские интриги, пустые словопре­ния в салоне Анны Павловны Шерер. Душа этих людей открыта всему миру, отзывчива на все впечатления окру­жающего бытия. Они не могут жить не размышляя, не ре­шая для себя и для людей главных вопросов о смысле жиз­ни, о цели человеческого существования.

Но при известном сходстве между героями есть и суще­ственное различие, чрезвычайно важное для автора, имею­щее прямое отношение к основному содержанию романа-эпопеи. Далеко не случайно, что Андрею суждено умереть на героическом взлете русской жизни, а Пьеру — пережить его; далеко не случайно, что Наташа Ростова останется для Андрея лишь невестой, а для Пьера будет женой.

Уже при первом знакомстве с героями замечаешь, что Андрей слишком собран, решителен, а Пьер чересчур по­датлив, мягок и склонен к сомнениям, размышлениям. Пьер легко отдается жизни, попадая под ее влияние, пре­даваясь разгулам и светским кутежам. Понимая никчем­ность такой жизни, он все-таки ведом ею; требуется тол­чок, резкое потрясение, чтобы выйти из ее разрушительной колеи. Иной Андрей: он не любит плыть по течению и ско­рее готов подчинить себе жизнь, чем довериться ей.

В самом начале романа Болконский предстает перед на­ми человеком, четко знающим свою цель и верящим в свою звезду. Он мечтает о славе, о торжестве русской ар­мии. Его кумиром является Наполеон. Но, мечтая о под­виге, он подчеркнуто обособляет себя от мира простых лю­дей. Ему кажется, что история творится в штабах армии, что ее определяет деятельность высших сфер. Его героиче­ский настрой требует, как пьедестала, гордой обособленно­сти. Тушин спас армию в Шенграбенском сражении, логи­чески князь это понимает. Но всем своим существом он не может признать в Тушине героя: очень уж невзрачен и прост этот «капитан без сапог», спотыкающийся о древко взятого в плен у французов знамени.

В душевном мире князя Андрея на протяжении всей кампании 1805 года назревает и разрастается драматичесский раскол между высоким полетом его мечты и реаль­ными буднями воинской жизни. Вот князь едет в штаб, ок­рыленный своим проектом спасения армии. Но в глаза ему бросаются беспорядок и неразбериха, царящие в войсках, бесконечно далекие от его идеального настроя. К нему об­ращается лекарская жена с просьбой защитить ее от при­теснений обозного офицера. Он вступается, восстанавлива­ет справедливость, но испытывает при этом оскорбительное для себя чувство: едет спасать армию, а спасает лекарскую жену. Этот контраст настолько мучителен, что князь с оз­лоблением смотрит на солдатскую жизнь: «Это толпа мер­завцев, а не войско».

Андрей не может простить жизни независимого от его желаний развития. И когда в начале Аустерлицкого сра­жения наступает торжественно-радостная минута, он с бла­гоговением смотрит на знамена, официальные символы во­инской славы, а потом бежит к своей мечте, к своему «Тулону» впереди всех со знаменем в руках. Но и эта ге­роическая минута наполняется впечатлениями, далекими от высоких устремлений его мечты. Поверженный, с древ­ком знамени в руках, он увидит над собой небо, «неизме­римо высокое, с тихо ползущими по нем серыми облака­ми». «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, — подумал князь Андрей, — не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлоблен­ными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, — совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец! Да! все пустое, все обман, кроме этого беско­нечного неба».

С высоты далекого неба, куда устремилась его возвы­шенная душа, мелкими и наивными показались недавние мечты. И когда, обходя поле боя, перед князем Андреем остановился Наполеон, по достоинству оценивший его ге­роический порыв, былой кумир вдруг поблек и съежился, стал маленьким и тщедушным. «Ему так ничтожны каза­лись в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высо­ким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял...»

В душе Андрея совершается переворот. Он вспомнил княжну Марью, взглянув на образок, «который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра». И «ти­хая жизнь, и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Наполеон с своим безучатным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом...». Он вспомнил о жене, «маленькой княгине», и понял, что в своем пренебрежительном отношении к ней часто был несправедлив. Честолюбивые мечты сменились тягой к простой и тихой семейной жизни. Именно таким, неузнаваемо подобревшим и смягченным возвращается князь Андрей из плена в родное гнездо. Но жизнь мстит ему за его гордость, за чрезмерную отвлеченность идеаль­ных стремлений. В момент приезда умирает от родов же­на, и князь Андрей читает на ее застывшем лице вечный укор: «Ах, что вы со мной сделали?»

Всеми силами души князь пытается теперь овладеть простой жизнью, наполненной заботами о хозяйстве, о род­ных, об осиротевшем маленьком сыне. Есть трогательная человечность в опростившемся Андрее, когда он, сидя на стуле, капает капли в рюмку у постели больного ребенка. И в то же время чувствуешь, что эта простота дается ему с трудом. Князю кажется, что жизнь его кончена в трид­цать один год, что сама сущность жизни жалка и ничтож­на, что человек беззащитен и одинок.

Из тяжелого душевного состояния Андрея выводит Пьер. Он посещает друга в счастливую пору своей жизни. Пьер в зените увлечения новым вероучением, он нашел смысл жизни в религиозной истине. Пьер убеждает князя Андрея, что его суждения безотрадны и грустны, так как ограничены только земным миром и земным опытом. «Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его; и его нельзя видеть, ежели смот­реть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, имен­но на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды — все ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно — дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого? Разве я не чувствую, что я в этом бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество, — высшая сила, — как хотите, — что я составляю одно звено, одну ступень, от низших су­ществ к высшим? Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку... отчего же я пред­положу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет все дальше и дальше до высших существ. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в ми­ре, но что я всегда буду и всегда был».

Андрей слушает эти восторженные и сбивчивые доказа­тельства Пьера и спорит с ними. Но происходит парадок­сальная вещь. Взгляд его оживляется тем более, чем без­надежнее становятся его возражения. Логический смысл слов и фраз князя начинает расходиться с тем внутренним

чувством, которое он переживает. Упорно доказывая Пье­ру, что разобщенность между людьми неизбежна, Андрей самим фактом высказывания этих мыслей опровергает их правоту.

А «выходя с парома», Андрей «поглядел на небо, на ко­торое указал ему Пьер, и в первый раз после Аустерлица он увидал то высокое, вечное небо... и что-то давно заснув­шее, что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и мо­лодо проснулось в его душе». И когда Андрей заезжает по­том в Отрадное по своим делам, он лишь внешне тот же, разочарованный и одинокий. По пути туда князь видит старый дуб, оголенный, корявый посреди свежей весенней зелени. «Таков и я», — думает он, глубоко ошибаясь: и дуб уже напитан изнутри живыми весенними соками, и Анд­рей пробужден к возрождению свиданием с Пьером. Довер­шает обновление встреча с Наташей и негласное общение с ней лунной ночью в Отрадном. На обратном пути князь с трудом узнает старый дуб, позеленевший и помолодевший.

«Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, — вдруг окончательно, беспременно решил князь Андрей. — Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтоб и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так, как эта де­вочка, независимо от моей жизни, чтобы на всех она отра­жалась и чтобы все они жили со мною вместе!» Что же но­вого появилось теперь в гордом характере Болконского? Если раньше, под небом Аустерлица, он мечтал жить для других, отделяя себя от них, то теперь в нем проснулось желание жить вместе с другими. Прежнее стремление к пользе общей принимает в духовном мире князя Андрея качественно иное содержание. В нем нарастает потребность в общении, жажда жить среди людей.

И князь покидает деревенское уединение, уезжает в Пе­тербург, попадает в круг Сперанского, принимает участие в разработке проекта отмены крепостного права в России. Жизнь зовет его к себе с новой силой, но, верный своему характеру, Андрей вновь увлечен деятельностью высших сфер, где планы, проекты и программы летят поверх слож­ной и запутанной жизни. Вначале Андрей не ощущает ис­кусственности тех интересов, которыми одержим кружок Сперанского, он боготворит этого человека.

Но является Наташа на первый свой бал. Встреча с ней возвращает князю Андрею острое ощущение «естествен­ных» и «искусственных» ценностей жизни. Общение с На­ташей освежает и очищает душу, проясняет призрачность и фальшь Сперанского и придуманных им реформ. Он «приложил права лиц, которые распределял по параграфам», к своим мужикам, к Дрону-старосте, и ему «стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой».

Через Наташу продолжается приобщение князя Андрея к жизни земной, еще более полнокровное, чем в Отрадном: он влюблен и, казалось бы, близок к счастью. Но сразу же предчувствуется и невозможность его. В Отрадном Андрей решил жить «вместе со всеми», но практика такой жизни дается ему с трудом. Простота, доверчивость, открытость — все эти качества не под силу его гордому характеру. Не только Наташе загадочен Андрей, но и для Андрея Ната­ша — загадка. Полное непонимание ее он сразу же обнару­живает, отсрочив свадьбу на один год. Какую пытку при­думал он для девушки, у которой живой и деятельной любовью должно быть наполнено каждое мгновение! Своей отсрочкой он спровоцировал катастрофу, волей-неволей подтолкнув Наташу к измене.

Верный своему гордому характеру, он не смог потом и простить ей ошибку. Князь и в мыслях не допускал, что у его любимой невесты могла быть своя, независимая от его расчетов и не похожая на его интеллектуальные замеры жизнь и что у этой, другой жизни мог быть свой драмати­ческий ход. Князь вообще не обладает даром, которым щедро наделен Пьер, — чувствовать чужое «я», проникать­ся заботами и душевными переживаниями другого челове­ка. Это видно не только в общении его с Наташей, но и во взаимоотношениях с любимой сестрой Марьей. Князь не щадит религиозные чувства сестры и часто бывает с ней грубоват и неловок.

Однако 1812 год многое изменит в Наташе и Андрее. Князь понял теперь законность существования «других, совершенно чуждых ему, но столь же законных человече­ских интересов, как и те, которые занимали его». В раз­говоре с Пьером накануне Бородинского сражения князь Андрей глубоко осознает народный характер этой войны. «Поверь мне, — говорит он Пьеру, — что ежели бы что за­висело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них... Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж мень­ше всего от позиции». — «А от чего же?» — «От того чувства, которое есть во мне, в нем, — он указал на Тимо-хина, — в каждом солдате». Далеко ушел князь Андрей от своих былых представлений о творческих силах истории. Если под небом Аустерлица он служил в штабе армии, принимал участие в составлении планов и диспозиций, то теперь он становится боевым офицером, считая, что исход сражения зависит от духа войск, от настроения солдат.

Однако стать таким, как они, породниться душой с простыми солдатами князю Андрею не суждено. Не слу­чайно разговору его с Пьером предпослан такой эпизод: в разграбленных Лысых Горах в жаркий день князь остано­вился на плотине пруда. «Ему захотелось в воду — какая бы грязная она ни была». Но, увидев голые, барахтавшие­ся в пруду солдатские тела, князь брезгливо морщится. И напрасно Тимохин зовет его в воду: «То-то хорошо, ва­ше сиятельство, вы бы изволили!.. Мы сейчас очистим вам». Солдаты, узнав, что «наш князь» хочет купаться, за­торопились из воды. Но Андрей поспешил их успокоить: он придумал лучше облиться в сарае.

В роковую минуту смертельного ранения князь Андрей испытывает последний, страстный и мучительный порыв к жизни земной: «совершенно новым завистливым взглядом» он смотрит «на траву и полынь». И потом, уже на носил­ках, он подумает: «Отчего мне так жалко было расставать­ся с жизнью? Что-то было в этой жизни, чего я не пони­мал и не понимаю».

Глубоко символично, что под Аустерлицем князю от­крылось отрешенное от суеты мирской голубое небо, а под Бородином — близкая, но не дающаяся ему в руки земля, на которую устремлен его завистливый взгляд. В умираю­щем князе Андрее небо и земля, смерть и жизнь с попере­менным преобладанием борются друг с другом. Эта борьба проявляется в двух формах любви: одна — земная, трепет­ная и теплая, любовь к Наташе, к одной Наташе. И как только такая любовь пробуждается в нем, вспыхивает не­нависть к сопернику Анатолю. Князь Андрей чувствует, что не в силах простить его. Другая — идеальная любовь ко всем людям, холодная и неземная. Как только эта лю­бовь проникает в него, князь чувствует отрешенность от жизни, освобождение и удаление от нее. Любить всех для князя Андрея — это значит не жить земной жизнью.

И вот борьба завершается победой идеальной любви. Земля, к которой потянулся князь Андрей в роковую ми­нуту, так и не далась ему в руки, уплыла, оставив в его душе чувство тревожного недоумения, неразгаданной тай­ны. Восторжествовало величественное, отрешенное от мир­ских треволнений небо, а вслед за ним наступила смерть, уход из жизни земной. Князь Андрей умер не только от раны. Смерть вызвана особенностями его характера и по­ложения в мире людей. Его поманили, позвали к себе, но ускользнули, оставшись недосягаемыми, те духовные цен­ности, которые разбудил в русских людях 1812 год.

Иная роль в романе отведена Пьеру. Он не только понимает законность народной правды, но и принимает ее в себя, роднится душой с простыми солдатами. После бата­реи Раевского, где солдаты приняли Пьера в свою семью, после ужасов смерти и разрушения герой впадает в состо­яние полной душевной пустоты. Он не может выйти «из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день». Пьер падает на землю и теряет ощущение времени.

Между тем солдаты, притащив сучья, помещаются воз­ле него и разводят костер. Жизнь не уничтожена, она про­должается; мирными хранителями ее вечных основ оказы­ваются не господа, а люди из народа. «Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку!»—сказал солдат и подал Пьеру, об­лизав ее, деревянную ложку. Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда-либо ел». «Солдатом быть, просто солда­том! — думал Пьер, засыпая. — Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими».

Довершают духовное перерождение Пьера плен и встре­ча с Платоном Каратаевым. Пьер попадает в плен после очередного испытания: он видит расстрел французами ни в чем не повинных людей. Все рушится в его душе и пре­вращается в кучу бессмысленного сора, уничтожается «ве­ра и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога». «Мир завалился в его глазах, и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что воз­вратиться к вере в жизнь — не в его власти».

Но вновь на пути Пьера встает простой русский солдат как бессмертное, ничем не уничтожимое воплощение «все­го русского, всего круглого». Что-то приятное и успокои­тельное чувствует Пьер в его размеренных «круглых» дви­жениях, в его обстоятельной крестьянской домовитости, в его умении свить себе гнездо при любых обстоятельствах жизни. Но главное, что покоряет Пьера, — это любовное отношение к миру: «А много нужды увидали, барин? А?» — сказал вдруг маленький человек. И такое выражение лас­ки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почув­ствовал слезы».

Исцеляющее влияние Каратаева на израненную душу Пьера скрыто в особом даре любви. Эта любовь без приме­си эгоистического чувства, любовь духовная. «Э, соколик, не тужи, — сказал он с той нежно-певучей лаской, с кото­рой говорят старые бабы. — Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить!» Каратаев — символическое воплощение мир­ных, охранительных свойств коренного крестьянского ха­рактера, «непостижимое, круглое и вечное олицетворение духа простоты и правды». Каратаев «любил и любовно жил

со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с чело­веком — не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были у него перед глазами». И «жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как от­дельная жизнь. Она имела смысл только как частица це­лого, которое он постоянно чувствовал».

Общение с Платоном Каратаевым приводит Пьера к бо­лее глубокому пониманию смысла жизни: «Прежде разру­шенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе». Пьеру открывается в плену тайна народной религиозности, осно­ванной не на отречении от мира, а на деятельной любви к нему. «Жизнь есть все. Жизнь есть Бог... И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить Бога».

Повествование в «Войне и мире» идет так, что описание последних дней князя Андрея перекликается с духовным переломом в Пьере, с жизнелюбивой сущностью Платона Каратаева. Чувство связи со всеми, всепрощающую хрис­тианскую любовь Андрей испытывает лишь тогда, когда он отрешается от жизни. Отказываясь от личного, Андрей перестает жить. И наоборот, едва лишь в нем пробуждает­ся чувство любви к Наташе, втягивающее его в земную жизнь, как мгновенно исчезает у Андрея чувство связи со всеми. Быть частицей целого князь Андрей не может.

Каратаев, напротив, живет в полном согласии со всем конкретным, индивидуальным, земным. Он не отрицает его, а полностью с ним сливается, он капля океана жизни, а не смерти. Индивидуальность исчезает в нем потому, что она входит в этот мир и тонет в нем. Это полное согласие с жизнью и вносит успокоение в душу Пьера. Пройдя че­рез лишения плена, приняв в себя каратаевский взгляд на мир, Пьер приходит к убеждению, «что все несчастье про­исходит не от недостатка, а от излишка». Речь идет не только о материальном богатстве, но и о чрезмерной обре­мененности человека из господ духовными излишками. Порабощенный ими, человек начинает жить отраженным существованием и теряет непосредственные ощущения жизни. Он становится «посторонним», не столько живу­щим, сколько наблюдающим и анализирующим жизнь.