Л. Н. Толстому не было тогда еще и двух лет, но ан­гельский облик матери сохранился навсегда в его памяти. «Она представлялась мне таким высоким, чистым, духов­ным существом, что часто я молился ее душе, прося по­мочь мне, и молитва всегда помогала». На мать был очень похож любимый брат Толстого Николенька. Одна черта особенно привлекала Толстого в дорогих ему людях — они никогда никого не осуждали. Однажды в «Житиях свя­тых» Димитрия Ростовского Толстой прочел о монахе, ко­торый по смерти оказался среди святых именно за это ка­чество.

Мать заменила детям тетушка Татьяна Александровна Ергольская, которая, по словам Л. Толстого, по-прежнему любила отца, «но не пошла за него потому, что не хотела портить своих чистых, поэтических отношений с ним и с нами». Именно она научила Толстого «духовному наслаждению любви»: «Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви».

Детство Толстого овеяно воспоминаниями об Отечествен­ной войне 1812 года, об изгнании Наполеона, о восстании декабристов. Кузеном матери был Сергей Григорьевич Вол­конский. Он участвовал в кампании 12-го года, затем всту­пил в Южное общество. После 14 декабря его сослали в Восточную Сибирь, где он и оставался 30 лет сперва на ка­торжных работах, потом на поселении. Подвигу С. Г. Вол­конского и его жены Некрасов посвятил поэмы «Дедушка» и «Княгиня Волконская».

Брат его, Николай Григорьевич, в битве под Аустерли­цем участвовал в атаке кавалергардского полка, описанной в «Войне и мире», был ранен в голову и попал во фран­цузский госпиталь. Наполеон, узнав о его неустрашимо­сти, предложил освободить всех пленных офицеров, если он откажется воевать в течение двух лет. Николай Гри­горьевич ответил, что «присягнул служить своему госуда­рю до последней капли крови и потому такого предложе­ния принять не может».

С детских лет Лев Толстой ощутил родственную прича­стность к историческим судьбам России, к мечтам лучших ее сынов о мире и благополучии. Талантливый и чуткий брат его Николенька придумал детскую игру в «муравейных братьев». Однажды он объявил о «тайне», «посред­ством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми, не будет ни болезни, никаких неприятнос­тей, никто ни на кого не будет сердиться, и все будут лю­бить друг друга, все сделаются муравейными братьями (ве­роятно, это были моравские братья, о которых он слышал или читал...). И я помню, — говорил Толстой,—что слово «муравейные» особенно нравилось, напоминая муравьев в кочке... Но главная тайна была, как он нам говорил, на­писана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у до­роги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в кото­ром я просил в память Николеньки закопать меня...» Эту тайну искал Толстой всю жизнь, ее разрешению он посвя­тил свое творчество.

В детстве Толстого окружала теплая, семейная атмосфе­ра, исполненная религиозного благочестия. Жившая в до­ме тетушка Александра Ильинична охотно давала приют странникам, богомольцам, юродивым. «Я рад, — писал Толстой, — что с детства бессознательно научился пони­мать высоту их подвига». А главное, эти люди входили в семью Толстых как неотъемлемая часть ее, раздвигая тесные семейные границы и распространяя родственные чувства детей не только на «близких», но и на «даль­них» — на весь мир. «Все окружавшие мое детство лица — от отца до кучеров — представляются мне исключительно хорошими людьми, — говорил Толстой. — Вероятно, мое чистое, любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их качества, и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими, бы­ло гораздо ближе к правде, чем то, когда я видел одни их недостатки».