Характер Онегина в первой части романа раскрывается в сложном диалогическом отношении между героем и автором. Пушкин и входит в образ жизни Онегина, и поднимается над ним в другое, более широкое измерение бытия. Диалог этот обусловлен не только различиями в характерах Онегина и автора, но и временной дистанцией между ними. Вре­мя героя и время автора не совпадают. Образ жизни, кото­рый ведет Онегин, хорошо знаком автору, он остался для не­го далеко в прошлом. В настоящее время автор уже пере­болел многими «онегинскими» недугами и успел исцелиться от них, подняться к новому пониманию смысла жизни.

Вся первая глава в ее повествовательной части, касаю­щейся Евгения Онегина, посвящена не характеристике внут­реннего мира героя, а детальному описанию образа жизни, типичного для всей светской молодежи 1810-х годов. Пуш­кин, лишая Онегина голоса, начинает рассказ о нем с исто­рии воспитания героя. Оказывается, что с детских лет его окружали нерусские люди. Вместо няни за ним ходила фран­цуженка Манате, потом ее сменил Мопзьеиг, который «учил его всему шутя». Пушкин знал существо этих «шу­ток» и понимал, что скрывалось за формулой «не докучал моралью строгой». Вспомним пушкинскую характеристику французского XVIII века, гордого века европейского Просве­щения, «разрушительным гением» которого был Вольтер. И хотя русские мальчики «учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», основы просветительской философии на быто­вом уровне усваивались ими легко.

В центре этой философии, сокрушившей «господствую­щую религию — вечный источник поэзии всех народов», оказался предоставленный самому себе естественный чело­век. Целью его существования была свобода, заключавшая­ся в удовлетворении естественных потребностей. Провозгла­шалось полное и святое право каждого наслаждаться этим удовлетворением. А для смягчения «войны всех против всех» заключался общественный договор — узаконенная сделка между самоценными индивидами. На уровне нацио­нальном — это добровольно принятое бремя государственных повинностей. На уровне социальном — мораль, кодекс пра­вил человеческого общежития. В сравнении с совестью, иду­щей из глубины верующего сердца, мораль напоминала вза­имную сделку — договор. В отличие от совести она не одухотворяла человека, но требовала от него механического исполнения внешних правил поведения, окружала его есте­ственные потребности сетью разумных ограничений.

Возник неведомый «патриархальному» человеку конф­ликт между чувством и долгом, в котором мораль оказалась враждебной чувству силой. Общение между людьми, не со­гретое теплом сердечности и совестливости, стало формаль­ным и подчинялось только правилам внешнего этикета. Именно так, бездушно и бескорыстно, ухаживает Онегин за умирающим дядюшкой, не докучая себе «моралью строгой»: во имя свободы не обременяй себя ничем: ни трудом образо­вания, ни тяжестью сострадания к ближнему. Касайся до

всего слегка! Вместо «учености» светский круг удовлетворит­ся лишь внешней ее видимостью — «ученым видом знато­ка». Чтобы блистать в нем историческими познаниями, не нужно рыться «в хронологической пыли бытописания зем­ли» — достаточно иметь в запасе несколько эффектных ис­торических анекдотов.

Любовь тоже превращается у светской молодежи в риту­ал, движущая пружина которого — бездуховные в своей «ес­тественности» чувственные наслаждения. От любви в высо­ком смысле тут не остается ничего. Светская девушка воспринимается как объект обольщения, целью которого яв­ляется чувственный соблазн. Ради достижения этой цели в ход пускаются не глубокие сердечные чувства, а искусная и холодная их имитация:

Как рано мог он лицемерить, Таить надежду, ревновать, Разуверять, заставить верить, Казаться мрачным, изнывать.

Процесс духовного опустошения светского молодого чело­века представлен Пушкиным в описании одного дня из жиз­ни Онегина. Личности героя здесь нет: ее вытесняет механи­ческий, изо дня в день повторяющийся ритуал. Образ «недремлющего брегета», с ритмической неумолимостью и однообразием отстукивающего время, приобретает почти символическое звучание. Оно усиливается говорящими риф­мами: брегет — обед — котлет — балет — свет — кабинет. Как замечает В. С. Непомнящий, «все поэтическое простран­ство, которое бы могла занимать личность героя, занимают вещи и отдельные элементы жизни, целостность подменяет­ся множественностью, внутреннее внешним, духовное мате­риальным. Герой и его мир предельно опредмечены и овеще­ствлены, свободного пространства не остается».

В центре нарочито растянутого описания предметы потребления, расставленные на двух столах — обеденном и туалетном. Все эти предметы иностранные, многим из них нет аналогий в русском языке. Отсюда поток варваризмов, которые врываются в текст не только в русской, но и в ла­тинской транскрипции.

За материальными безделушками, которыми Запад навод­няет Россию за «лес и сало» (драгоценное натуральное сырье!), веет меркантильный дух культуры тогдашней Евро­пы. Пушкину этот дух враждебен своим потребительским от­ношением к жизни, лишенным бескорыстия и духовной со­зерцательности, свойственной высокой поэзии: «Ничего не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, ко­торой XVIII век дал свое имя». А потому и его герой, находящийся в плену у заемных вещей и заморских понятий, глух к искусству:

Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить.

Антипоэтичность Онегина особенно ярко проявляется в эпизоде посещения театра. И не случайно, что именно здесь автор решительно меняет повествовательную интонацию на лирическую. Из томительного плена южной ссылки Пушкин переносится здесь в свое, а не в онегинское восприятие театра. И воспоминание о свежем, юношеском упоении искусством скрашивает его существование. Поведение в те­атре Онегина являет разительный контраст. Вот Пушкин восхищается Истоминой, славит ножек Терпсихоры «душой исполненный полет». А Онегин

Идет меж кресел по ногам, Двойной лорнет скосясь наводит На ложи незнакомых дам... Раскланялся, потом на сцену В большом рассеянье взглянул, Отворотился — и зевнул.

Таким образом, в первой главе романа ведется спор или диалог двух времен. Одно время в нем настоящее, в котором пребывает автор, другое прошедшее, в котором автор встре­чается с Онегиным и сближается с ним. Двум этим време­нам соответствуют два сюжета: настоящему — сюжет автор­ский, поэтический; прошлому — сюжет повествовательный. Два эти сюжета движутся в противоположном направлении. В повествовательном автор сходится с героем, сближается и даже дружит с ним. В поэтическом автор поднимается над героем и оттеняет разность между Онегиным и собой. В ре­зультате происходит характерная именно для реалистическо­го романа объективация героя: он обретает собственную, не­зависимую от автора жизнь. Поэт получает возможность, отделившись от героя, рассмотреть его беспристрастно со всех сторон.

Усиленное внимание автора к образу жизни Онегина свя­зано с его стремлением показать типический характер чело­века своего времени в типических обстоятельствах, оказав­ших на этот характер огромное влияние. Поэтому на первых порах Пушкина интересует не столько онегинская индивиду­альность (личность героя), сколько стихия онегинского в нем, являющаяся порождением определенной среды -^ вос­питания, образа жизни человека светского общества.

Мы убеждаемся, что Онегин отталкивает автора там, где в герое одерживает верх онегинское начало, но порой тот же Онегин вызывает у автора сочувственный интерес. Это слу­чается тогда, когда сквозь онегинское прорывается в герое живая и незаурядная личность. Заметим, что автор подру­жился с Онегиным в очень важный, едва ли не поворотный момент его жизни:

Условий света свергнув бремя, Как он, отстав от суеты, С ним подружился я в то время.

Дружба завязалась в момент, когда Онегиным овладела «русская хандра», когда он почувствовал неудовлетворен­ность тем образом жизни, которому до сих пор бездумно пре­давался. «Русская хандра» — залог значительности героя. Онегин не может раствориться в той жизни, какую предла­гает ему свет, он шире ее, она не в состоянии удовлетворить его запросы. «С душою, полной сожалений», он вместе с ав­тором еще способен уноситься мечтой к чистым истокам жизни, способен отдаваться «дыханью ночи благосклонной». В то же время в онегинском разочаровании есть изъян. Герой еще не способен критически подняться над собой, об­винить себя, оценить очевидную ущербность и крах своего миросозерцания. Напротив, он склонен тут обвинять весь мир, весь свет. Его глаза замечают только несовершенный мир вокруг:

Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей...

Как часто эта сентенция приписывается Пушкину! Но ведь онегинская природа ее раскрывается в этой же самой строфе. Подчеркивая известную гордыню, ее породившую, Пушкин иронически замечает, что подобная разочарован­ность «придает большую прелесть разговору», рождая «шут­ку с желчью пополам» и злобу «мрачных эпиграмм». Чис­тый источник недовольства замутнен в душе Онегина эгоизмом, гордыней — модным недугом байронизма:

Но дружбы нет и той меж нами. Все предрассудки истребя, Мы почитаем всех нулями, А единицами — себя.

Поэтому даже в благородные начинания Онегина прони­кает не замечаемая героем, но резко бросающаяся в глаза ав­тору нота высокомерия и эгоизма. Как личность незауряд­ная, Онегин сравнивается с Чаадаевым, на прогулках носит широкий боливар — знак принадлежности к вольнодумцам. Среди друзей Онегина — члены тайного общества (Каверин, например, а в черновых набросках упоминались Якушкин и Николай Тургенев). Вступив во владение наследством дяди, Онегин проводит в поместье преобразования в духе популяр­ного в декабристских кругах трактата Николая Тургенева «О барщине»:

Один среди своих владений, Чтоб только время проводить, Сперва задумал наш Евгений Порядок новый учредить. В своей глуши мудрец пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил.

Но благородный и народолюбивый по форме поступок Онегина Пушкин неспроста окружает облаком авторской иронии: «мудрец пустынный» сделал это от скуки, «чтоб только время проводить». Есть ирония и в последней стро­ке, по-онегински снисходительной: «раб судьбу благосло­вил». Известно, что сам Пушкин не разделял мнений тех современников, которые почитали мужиков рабами: «Взгля­ните на русского крестьянина: есть ли тень рабского уничи­жения в его поступи и речи? О его смелости и смышленос­ти говорить нечего. Переимчивость его известна; проворство и ловкость удивительны».

В отличие от Онегина, равнодушного к поэзии русской природы, к деревенскому образу жизни, ставящему тусклый знак равенства между светской и деревенской жизнью, для него одинаково скучной, Пушкин берет эпиграфом ко второй главе романа восклицание Горация «О те!» (О деревня!») и переводит его по-русски «О Русь!», приравнивая Россию к великой деревне. Онегинскую деревенскую хандру перебива­ет иной, восторженный авторский голос:

Цветы, любовь, деревня, праздность, Поля! я предан вам душой. Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной...