В июне 1828 года Гоголь окончил курс в Нежинской гим­назии, а в конце года, заручившись рекомендательными письмами от влиятельных родственников, отправился в Пе­тербург. Он ехал в столицу с самыми радужными надежда­ми, полагая, что сразу же откроется перед ним поприще ши­рокой и плодотворной деятельности. Но молодого романтика ждало на первых порах глубокое разочарование. Рекоменда­тельные письма провинциалов не помогли. Несмотря на са­мые отчаянные хлопоты, ему долго не удавалось определить­ся даже на скромную чиновничью должность. Да и там вместо великих дел, «полезных для человечества», пришлось заниматься механическим переписыванием канцелярских бумаг.

Катастрофой обернулось и начало его литературной дея­тельности. В 1829 году Гоголь издал под псевдонимом В. Алов привезенную из Нежина романтическую поэму «Ганц Кюхельгартен». Держа свое авторство в глубокой тай­не, он разнес издание по книжным лавкам, раздал знако­мым, передал в редакции влиятельных газет и журналов для отзыва. Но в магазинах поэму не покупали, друзья и знако­мые хранили по ее поводу гробовое молчание. Только Н. По­левой в «Московском телеграфе» откликнулся на это сочи­нение обидной насмешкой, да в «Северной пчеле» Гоголь прочел убийственные слова: «Свет ничего бы не потерял, ес­ли бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом ». Со своим слугой он забрал у книгопродавцев все экземп­ляры нераспроданной поэмы, снял специальный номер в гос­тинице и там сжег их все до одного. До конца жизни Гоголь никому не открылся, что псевдоним В. Алов и поэма «Ганц Кюхельгартен» принадлежали ему.

В этих драматических обстоятельствах Гоголя поддержи­вает вера в свое высокое призвание и глубокое религиозное убеждение, позволявшее ему видеть в постигших его неуда­чах волю Провидения, важную и нужную для христианина жизненную школу. «Жалованья получаю сущую бездели­цу, — пишет он матери, — весь мой доход состоит в том, что иногда напишу или переведу какую-нибудь статейку для гос­под журналистов... В столице нельзя пропасть с голоду име­ющему хотя бы скудный от Бога талант. Одного только нуж­но опасаться здесь для бедняка — заболеть. Тогда-то уж ему почти нет спасения».

Одновременно с этими жалобами письма Гоголя к матери начинают пестрить настойчивыми просьбами сообщать как можно подробнее обычаи и нравы малороссиян. Ценя тонкий и наблюдательный ум Марии Ивановны, Гоголь ждет опи­саний полного наряда сельского дьячка, крестьянской де­вушки («до последней ленты!»), парубка, мужика. Его инте­ресует украинская древность, одежды времен гетманских. Он просит дать подробное описание украинской свадьбы, ему нужны сведения о колядках, об Иване Купале, о русалках, домовых и прочей нечисти. «Много носится между простым народом поверий, страшных сказаний, преданий», и все это для Гоголя теперь «чрезвычайно занимательно».

В свободное от служебных занятий время в «уединенной комнатке» Гоголь начинает свой труд над творческой обра­боткой присланных ему материалов. Воображение уносит его на родину, в поэтический мир украинской природы, в таин­ственную глубину народной души, в праздничный шум яр­марочной толпы, в героические времена борьбы «козацкого народа» за свою независимость, за святую веру православ­ную. Он вчитывается в тексты народных песен, вспоминает их мелодии — и поет гоголевская душа: «Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! Что все черствые лето­писи, в которых я теперь роюсь, перед этими звонкими, жи­выми летописями!»

Чужой и равнодушный Петербург, где столько мытарств ему пришлось пережить, давно пробудил ностальгическую тоску по родной Украине. В долгие петербургские сумерки, иногда далеко за полночь, у догорающей сальной свечки, по­еживаясь от холода, уносится Гоголь в воображении туда, в теплый край детства: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С се­редины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раз-

дался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Зем­ля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божест­венная ночь! Очаровательная ночь!»

Высоко над землей несут Гоголя крылья его мечты — мо­гучие крылья. С высоты видит он всю Украину, тысячевер­стно раскинутую перед ним: «За Киевом показалось неслы­ханное чудо. Все паны и гетьманы собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бы­валые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Га-личская».

Украину хуторскую, приземленную, погрязшую в мело­чах, изображали до Гоголя многие. Такая Украина стала модной еще в 1820-х годах. Здесь и В. Т. Нарежный с его романом «Два Ивана, или Страсть к тяжбам», с повестью «Бурсак», и А. Погорельский с повестью «Монастырка». К поэтической, героической стороне украинской истории при­коснулся, пожалуй, лишь К. Ф. Рылеев в своих «Думах». Но от подлинного историзма его «Думы» были далеки. В год приезда Гоголя в Петербург опубликовал поэму «Полтава» Пушкин. Поэтическое восприятие украинской ночи Гоголь позаимствовал у своего учителя. Вспомним пушкинское:

Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь Не хочет воздух. Чуть трепещут

Сребристых тополей листы...

Но у Пушкина украинская тема не была центральной: сю­жет поэмы замкнут на главном образе — Петре Великом.

Гоголь совершает в освещении этой темы переворот обще­российского масштаба и литературной значимости. Оторвав­шись на крыльях мечты от приземленно-бытового, узкого, «хуторского» восприятия, он увидел Украину в целостном образе, как мир, единый не только в пространстве, но и во времени, в исторической глубине. Живым ядром, центром его у Гоголя оказался народный мир, неразложимое един­ство, органическая духовная общность, сформировавшаяся под влиянием поэтической природы, православно-христианс­кой веры, подсвеченной языческими поверьями, — общ­ность, закаленная в героических битвах за независимость.

Одна за другой выходят из-под пера Гоголя повести, рас­крывающие с разных сторон целостный и живой образ Украины, связывающиеся в единую книгу под заглавием «Вечера на хуторе близ Диканьки». Первая часть «Вече ров...» появляется отдельным изданием в сентябре 1831 го­да («Сорочинская ярмарка», «Вечер накануне Ивана Купа­ла», «Майская ночь, или Утопленница», «Пропавшая грамо­та»), вторая — в марте 1832 года («Ночь перед Рождеством», «Страшная месть», «Иван Федорович Шпонька и его тетуш­ка», «Заколдованное место»).

«Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки», — пишет Пуш­кин. — Они изумили меня. Вот настоящая веселость, иск­ренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия, какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не об­разумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в ти­пографию, где печатались «Вечера», то наборщики начали прыскать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их весе­лость, что наборщики помирали со смеху, набирая его кни­гу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов».

В «Вечерах...» Гоголь сумел проникнуться духом свобод­ного и вольного народа, опираясь на фольклор, используя его по-своему, творчески. Писатель не просто заимствует из народного искусства те или иные сказочные, песенные, бы­товые мотивы. Он переводит фольклор на язык современно­го искусства, передает самую суть народного сознания, тво­рит собственный мир в духе фольклора.

Повествование у Гоголя идет от множества рассказчиков: в лирических описаниях мы слышим голос автора, который перебивается далее голосом Рудого Панька или тех просто­душных украинцев, которых иной раз пересказывает этот пасечник. Но всем рассказчикам «Вечеров...» присуще неч­то общее, что объединяет их голоса в хор. В лирических пей­зажах автора, например, отчетливо прослушивается поэти­ческая душа, родственная украинской народной песне. Из народного источника идет знаменитый гиперболизм описа­ний природы в «Страшной мести»: «Чуден Днепр при тихой погоде...» Это Днепр народной легенды, поэтической думы. Его песенный разлив настолько широк, что и впрямь «ред­кая птица долетит до середины Днепра».

Гоголь обретает в «Вечерах...» ту свободу, о которой меч­тал, о которой писал товарищам, — свободу от «земности», придавившей современного человека, превратившей его в тусклого существователя. В народной жизни его интересуют не серые будни, а яркие праздники, когда над человеком не довлеет злоба дня. Мир «Вечеров...» именно такой, веселый и праздничный, где, по словам Г. А. Гуковского, все — здо­ровое, яркое, где торжествует молодость, красота, нравст­венное начало. Это — мир, где бесшабашные, красивые, влюбленные и веселые парубки так легко добиваются люб-

ви еще более красивых девушек, пламенных и гордых одно­временно; где препятствия устраняются легче, чем они воз­никают.

В этом мире даже черти не страшны, а, наоборот, забав­ны и не лишены своей «чертовской» нравственности. Как же могло это статься, чтобы черта выгнали из пекла? — удив­ляется Черевик. — «Что ж делать, кум? выгнали, да и вы­гнали, как собаку мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать какое-нибудь доброе дело, ну и указали двери. Вот черту бедному так стало скучно, так скучно <...> что хоть до петли».

Удалой кузнец Вакула в повести «Ночь перед Рождест­вом» легко обуздывает черта крестным знамением и застав­ляет зло служить ему во благо. Оседлав нечистого, он взле­тает с ним в поднебесную высь и несется в Петербург добывать черевички с ноги царицы для своей возлюбленной. Как в сказке, он подкупает великую императрицу «дурац­ким» простодушием, получает золотые туфельки и возвраща­ется обратно, не забыв «отблагодарить» послужившего ему нечистого по-народному: «Тут, схвативши хворостину, отве­сил ему три удара, и бедный черт припустил бежать, как му­жик, которого только что выпарил заседатель». Фрейлины царского двора, слушая баллады Жуковского, «поэтического дядьки ведьм и чертей», падали в обмороки от ужасов, в них представленных. Гоголь изображает тот же мир, но иначе, по-народному, со свойственной русскому человеку трез­востью и здравым смыслом. По контрасту с балладными ужасами Жуковского гоголевская фантастика вызывала ве­селый смех и у Пушкина, и у всех русских читателей.

Вот у подгулявшего не в меру деда черти унесли шап­ку с важной грамотой от запорожцев к самой царице. От­правился он выручать грамоту в самое пекло: «Батюшки мои! — ахнул дед, разглядевши хорошенько: — что за чуди­ща! рожи на роже, как говорится, не видно...» На деда смех напал, когда он увидел, «как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек». Таким же представ­ляется черт в «Ночи перед Рождеством»: «Спереди совершен­но немец: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у на­ших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он перело­мал бы их в первом козачке. Но зато сзади он был настоя­щий губернский стряпчий в мундире, потому что у него ви­сел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды». А когда это «животное начнет увивать­ся за бойкой ведьмой, ядреной бабой Солохой», то он ока­жется «проворнее всякого франта в чулках».

Совершенно очевидно, что в глазах народа вся эта бесов­ская нечисть принимает облик чуждого ему «европеизиро­ванного» сословия. Черт у Гоголя в своем «портрете» обре­тает далеко не безобидную социальную окрашенность. Да и пристрастия этого племени довольно откровенно соотнесены с пристрастиями «сильных мдра сего». Вот дед в «Пропав­шей грамоте» начал речь, обращенную к сатанинскому сбо­рищу: «И на эту речь хоть бы слово; только одна рожа су­нула горячую головню прямехонько деду в лоб». «Дед догадался: забрал в горсть все бывшие с ним деньги и ки­нул, словно собакам, им в середину. Как только кинул он деньги, все перед ним перемешалось, земля задрожала...»

Нет ничего удивительного в хохоте православных трудяг-наборщиков, читавших гоголевскую книгу. Понятно их сму­щение при виде появившегося хозяина («фыркали в кулак исподтишка», «прыскали, зажимая рот рукою»). Откровен­ный, смелый и невиданный до того демократизм этой книги и веселил, и пугал их: такой профанации царство «сильных мира сего» до сих пор никем еще из русских писателей не подвергалось.

Пушкин назвал «Вечера...» веселой книгой. Но его гар­монический, светлый гений прошел мимо того глубокого диссонанса, который пронизывает ее. Уже в первой повести цикла финальная сцена веселья и единства людей в музыке и танце обрывается трагической нотой: «Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя не­ясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то то­панье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо... Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим,, теряются по свету и оставляют, наконец, одного ста­ринного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и груст­но становится сердцу, и нечем помочь ему».

О чем говорит этот грустный финал, на что он намекает? Гоголь смотрел на историю народа как на жизнь человека: национальная душа в истории проходит через те же возра­стные фазы — юность, молодость, зрелость, старость. В кни­ге «Вечеров...» Гоголь поэтизирует юность своего народа — безоглядную, беззаботную, воспринимающую мир как веч­ный праздник, как буйное и разгульное пиршество земных радостей и страстей. Православная душа народа еще не до­росла тут до глубокой веры, до зрелой религиозности. Она еще полна языческих суеверий и предрассудков, свойствен­ных юности нации, но и обрекающих эту юность на траги­ческие искушения.

Гоголь-христианин знает, конечно, чем помочь сердцу в пустыне одиночества. Но он знает также, что народ, к кото­рому он принадлежит, обречен на неизбежные испытания, от которых никому не уберечь его, не защитить, не спасти. Ра­дость юности — «прекрасная», но «непостоянная» гостья — «улетит от нас», улетит и от народа. Эта тема, как грозовая туча, надвигается на солнечное небо «Вечеров...», достигая кульминации в повести «Страшная месть».

Рядом с племенем поющим и пляшущим, бок о бок с ним организуется в иное, недоброе единство другое племя, тем­ное, бесовское, угрожающее пляшущим и поющим разруше­нием их веселья и распадом их единства. И по мере того как крепнет это племя, обостряется в повестях Гоголя чувство времени, утверждает себя историческая тема. Во второй час­ти «Вечеров...» она звучит отчетливо и внятно, даже обрета­ет зримые хронологические рамки: от запорожской юности XVI—XVII веков («Страшная месть») к крепостнической со­временности («Иван Федорович Шпонька и его тетушка»).

Чем искушает бесовская сила находящийся в состоянии романтической юности простодушный и доверчивый народ? Набор таких соблазнов неизменен во все времена: гордыня и тщеславие, богатство и роскошь, сластолюбие и похоть да еще один сугубо национальный порок, попавший даже в ле­топись Нестора, — «веселие Руси есть пити».

Как только простой казак Макогоненко стал сельским го­ловой, так и ушел в гордыню, стал важен и чванлив. На мирской сходке, или громаде, «всегда берет верх», «высыла­ет, кого ему угодно, ровнять и гладить дорогу или копать ров». Напускает на себя голова угрюмость и суровость, гово­рит отрывисто и немного — начальствует. Потенциальные возможности перехода казацкой вольницы в самодурство и произвол подчеркнуты Гоголем и в поведении парубков: «Гу­ляй, козацкая голова! — говорил дюжий повеса, ударив но­гою в ногу и хлопнув руками. — Что за роскошь! Что за во­ля! Как начнешь беситься — чудится, будто поминаешь давние годы. Любо, вольно на сердце; а душа как будто в раю. Гей, хлопцы! Гей, гуляй!»

«Рай» казацкой вольницы далеко не христианский, а ско­рее языческий «рай». Храбрый Данило Бурульбаш из «Страшной мести», вспоминая о славе запорожского войска, о золотых временах борьбы с неверными за независимость Отечества, проговаривается и о другом: «Сколько каменья шапками черпали козаки! Каких коней, Катерина, если б ты знала, каких коней мы тогда угнали!»

И когда приходит час новой битвы, когда на мгновение оживает казацкий «рай», Гоголь рисует удалой разгул до­вольно сложными диссонирующими красками.

Гуляют мечи, летают пули, топочут кони. В описании боя ощутим колорит древнерусской воинской повести, возникают параллели со «Словом о полку Игореве»: та же метафора пи­ра, переносимая на бранное поле, то же уподобление ратника крестьянину-пахарю и сравнение битвы с кровавой жатвой.

Сожалеет автор «Слова...» о поступке князя Игоря, под­давшегося игре страстей. Не свободен от древнего греха и «пир» козаческий: «уже очищается двор, уже начали разбе­гаться ляхи; уже обдирают козаки с убитых золотые жупа­ны и богатую сбрую». Не выдерживает Гоголь, как и автор «Слова...», «со слезами смешанного», вторгается в повество­вание с лирическим увещеванием о пагубе соблазна язычес­ким «раем»: «Руби, козак! гуляй, козак! тешь молодецкое сердце; но не заглядывайся на золотые сбруи и жупаны! топ­чи под ноги золото и каменья!»

Страшной местью угрожает народная нравственность за измену козака святоотеческим преданиям — «не собирайте себе сокровищ на земле\». Потому и страшна месть, потому и суров Бог козацкий, что велик соблазн. Исток всех бедствий, обрушившихся на козацкий мир, народное преда­ние связывает у Гоголя с изменой козака духовному брат­ству и товариществу ради тщеславия да богатства. В этом смысл суровой легенды о двух братьях, Иване и Петре, в по­вести «Страшная месть».

В повести «Вечер накануне Ивана Купала» гонит богатый козак из дома своего бедного работника Петра. Гонит за то, что полюбил он дочь его Пидорку. Идет Петр с горя в кабак и впадает в соблазн. Пьянствует в кабаке человек без роду и племени Басаврюк, давно с нечистой силой спознавшийся. «Полно горевать тебе, козак! — говорит он несчастному. — Знаю, чего недостает тебе: вот чего!» И звенит висевшим у него возле пояса кошельком. Соблазнился Петр, забыл, что от богатства неправедного не бывает добра. И сгорел он в му­ках совести адским пламенем — на том месте, где он стоял, только.кучка пепла осталась. Пидорка же навсегда село по­кинула. «Приехавший из Киева козак рассказал, что видел в Лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрес­танно молящуюся, в которой земляки, по всем приметам, уз­нали Пидорку».

Мир общей жизни под теплым солнцем Украины изобра­жается Гоголем как сравнительно недалекая, но уже недо­стижимая реальность, ставшая мечтой. Об этом говорится во вступающей в диссонанс с остальными произведениями «Вечеров...» повести «Иван Федорович Шпонька и его те­тушка». Шпонька — человек той же козацкой породы, но опошленной в современности: мелкие интересы, ограничива­ющиеся едой, сном и употреблением напитков, душевная дряблость и вялость. Редко-редко в глубине души «сущест-вователя» вспыхнет Божья искра.