давнего прошлого, в нем жил еще своей грандиозной и блестящей красотой наш восемнадцатый век... Не отсюда ли, не от этих ли садов, не от этих ли памятников, простых и строгих, но много говорящих сердцу впечатлительного юноши, идут те величавые образы, которые так бесконечно разнообразны на страницах его поэзии?»

В лицейских садах Пушкин ощущал свою причастность к славной истории Отечества: на Чесменской колонне в Царскосельском парке было высечено имя его двоюродного деда Ивана Абрамовича Ганнибала. В Царском Селе, этом пантеоне русской славы, каждый из лицеистов, сын родовитых дворянских фамилий, чувствовал себя еще и духовным сыном общей для всех матери — России.

Это чувство укрепилось в душе лицеистов: годы их учения совпали с событиями Отечественной войны. «Жизнь наша лицейская, — вспоминал И. Пущин, — сливается с политическою эпохой родной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечной молитвой, обнимались с родными и знакомыми; усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита!» Позднее Пушкин писал:

Вы помните: текла за ратью рать. Со старшими мы братьями прощались И в сень наук с досадой возвращались, Завидуя тому, кто умирать

Шел мимо нас... («19 октября 1836 года»)

В основе лицейской дружбы лежало чувство родственной близости, основанной на горячей любви к матери-России. Эту любовь, рожденную общенародным духовным подъемом 1812 года, лицеисты пронесли через всю жизнь:

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа неразделим и вечен —

Неколебим, свободен и беспечен,

Срастался он под сенью дружных муз.

Куда бы нас ни бросила судьбина

И счастие куда б ни повело,

Все те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село. («19 октября 1825 года»)

Пройдет много лет, жизнь разведет лицеистов по разные стороны баррикад: часть из них окажется в рудниках Сибири, другая часть сделает успехи на поприще «царской службы». Но лицейский дух поверх всех этих разъединений будет всякий раз торжествовать, одерживать победы над любой разобщенностью:

Бог помочь вам, друзья мои, В заботах жизни, царской службы, И на пирах разгульной дружбы, И в сладких таинствах любви! Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море, И в мрачных пропастях земли!

(«19 октября 1827 года»)

Особенностью Лицея было литературное направление его воспитанников: стихотворные упражнения входили в программу классных занятий, поэтому все лицеисты стремились стать поэтами. Они издавали рукописные журналы («Юные пловцы», «Лицейский мудрец»), устраивали литературные чтения, следили за новостями русской литературы и обсуждали их в товарищеском кругу. В свободные от учебных занятий часы лицеисты занимались литературными играми, например коллективным сочинением сказок: один начинал, другой подхватывал, третий придумывал финал. В таких играх особой фантазией отличались Дельвиг, Кюхельбекер, Илличевский, Пушкин, Яковлев.

Так определилась группа лицеистов, в которой Пушкин вскоре занял первое место. Уже в 1814 году в журнале «Вестник Европы» было напечатано стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу». Но триумф ждал его на пороге второго трехлетия обучения в Лицее. К дню публичного экзамена по русской словесности он получил задание написать оду «Воспоминания в Царском Селе». На экзаменах присутствовал патриарх русской литературы, признанный мастер одического жанра Г. Р. Державин. Пушкин вспоминал: «Наконец вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли...»

С легкостью подхватывает Пушкин тяжеловесный одический стиль XVIII века, придавая ему оттенок поэтической игры, литературной импровизации. О славе героев исторического прошлого он говорит свойственным той эпохе литературным языком: О, громкий век военных споров,

Свидетель славы россиян! Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,

Потомки грозные славян, Перуном Зевсовым победу похищали; Их смелым подвигам, страшась, дивился мир; Державин и Петров героям песнь бряцали

Струнами громкозвучных лир.

И вдруг интонация решительно меняется, когда речь заходит о событиях современности, о захвате Москвы полчищами Наполеона:

Края Москвы, края родные,

Где на заре цветущих лет Часы беспечности я тратил золотые,

Не зная горести и бед...

Невольно вспоминается Жуковский с его «Певцом во стане русских воинов», впервые соединивший архаический стиль классической оды с элегическими интонациями. Но, в отличие от Жуковского, голос Пушкина-отрока так проникновенен, так беззащитно-звонок, что становится страшно: вдруг он не выдержит и сорвется? Однако поэтический дар хранит его, давая крепость, опору и силу возвратом одической традиции:

Утешься, мать градов России,

Воззри на гибель пришлеца. Отяготела днесь на их надменны выи

Десница мстящая Творца.

В тот же день у министра просвещения графа А. К. Разумовского состоялся званый обед, где присутствовали Державин и родители лицеистов. «Я бы желал, однако, образовать сына вашего в прозе», — сказал министр, обращаясь к Сергею Львовичу Пушкину. «Оставьте его поэтом!» — возразил Державин, угадавший в смуглом, кудрявом отроке с голубыми глазами будущую поэтическую славу России.

Патриарх русской поэзии ошибся только в одном: в лице Пушкина рождался не «второй Державин», а создатель новой русской литературы и зрелого литературного языка. С этим связан широчайший диапазон влияний в стихах раннего Пушкина. «Пушкин-отрок, — замечает Н. Н. Скатов, — побывал Жуковским и Батюшковым, Фонвизиным и Державиным, Радищевым и Карамзиным. Каждый из них, наверное, мог бы увидеть в нем своего восприемника. Его благословил Державин и назвал учеником Жуковский. Но Пушкин не стал ни старым Державиным, ни новым Жуковским. Литературное детство Пушкина было лишь подведением итогов всего предшествующего «взрослого» развития, многообразной, но все-таки еще школой... Пушкин во многом еще ученик, но ученик очень многих учителей и, как правило, вполне на их уровне».

Его интересы лицейских лет отражены в стихотворении «Городок» (1814), написанном в манере «Моих пенатов» Батюшкова. Пушкин перечисляет здесь любимых писателей: Вольтер, Вергилий, Тасс, Лафонтен, Гораций, Державин, Парни, Мольер, Руссо, Батюшков, Крылов и др. Каждому поэт дает меткую характеристику. Одно перечисление имен свидетельствует о разносторонности его литературных ориентиров, об уникальности синхронного освоения поэтом Державина и Фонвизина, Карамзина и Батюшкова, о жанровом многообразии пушкинских опытов: легкое стихотворение («Рассудок и любовь»), литературная пародия («Тень Фонвизина»), политическая инвектива («Лицинию»), мещанский романс («Под вечер осенью ненастной...») и т. д.

Пушкин необычайно чуток к языку. Он играючи обходится с разными литературными стилями, используя опыт французской легкой поэзии (Вольтера и особенно Парни). Для людей, воспитанных на образцах «тяжелой» поэзии XVIII века, эта легкость кажется небрежностью, ленью, отсутствием напряженного труда. Но она умышленно создается Пушкиным и является результатом мучительной работы над стихом. Здесь, по словам Н. Н. Скатова, «легкость не только декларировалась, не только заявлялась: она — была. Она была столь естественна и натуральна, что заставляла видеть в поэте... ленивца, случайно наделенного поэтическим даром, но по пустякам его расходующего».

Этой легкости Пушкин учится у Батюшкова, у Дениса Давыдова. Не случайно в ранних лицейских стихах эпикуреизм является одной из ведущих тем его творчества. В «Пирующих студентах» нетрудно угадать гусарские интонации Дениса Давыдова. Только гусарская вольность ходившего тогда по рукам, еще не опубликованного «Гусарского пира» здесь подменяется вольностью студенческой:

Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?

Проснись, ленивец сонный! Ты не под кафедрой сидишь,

Латынью усыпленный. Взгляни: здесь круг твоих друзей;

Бутыль вином налита, За здравье нашей музы пей,

Парнасский волокита.

Чаще всего в ранних лицейских стихах ощутимо подражание Батюшкову. Стихи «Российского Парни», певца любви, неги и радости, привлекают Пушкина античной грацией, строгостью литературных форм и особой романтической мечтательностью, никак не связанной с мистицизмом, подчеркнуто жизненной и земной. При этом Пушкин превосходит своего учителя в легкости стиха, в искренности эпикурейской интонации, в предметной точности деталей. Это превосходство явно ощущается в послании Пушкина «К Батюшкову» (1814):

Философ резвый и пиит, Парнасский счастливый ленивец, Харит изнеженных любимец, Наперсник милых аонид!

Используя формулы поэзии гармонической точности («красных дней отрада», «слезы счастья», «упоение любви»), Пушкин как бы раскрывает скобки за ними, придает им живое, предметное содержание, рисуя реальную картину тихого шепота любви в уединенном кабинете, в ночной тишине, при бледном свете далеких звезд. Недаром Батюшков стал бояться, что его стихотворения, которым подражал юный Пушкин, в конце концов будут восприниматься как подражание Пушкину.

Уже в Лицее Пушкин отдает дань поэзии гражданской. Он пишет стихотворение «Лицинию» (1815). По традиции, идущей от времен Французской революции, картины жизни Древнего Рима — декорация для выражения современных гражданских чувств. Герой стихотворения, молодой римский поэт, предлагает другу Лицинию бежать из Рима в деревню, свой дух воспламенить жестоким Ювеналом и бичевать порочные нравы «сих веков». Обращаясь к другу Лицинию, поэт говорит:

Тщеславной юности оставим блеск веселий: Пускай бесстыдный Клит, слуга вельмож Корнелий Торгуют подлостью и с дерзостным челом От знатных к богачам ползут из дома в дом! Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода; Во мне не дремлет дух великого народа... Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокий; И путник, устремив на груды камней око, Воскликнет, в мрачное раздумье углублен: «Свободой Рим возрос, а рабством погублен».

От стихотворения «Лицинию» тянется прямая нить к вольнолюбивой лирике Пушкина Петербургского периода. В лицейских стихах эта тема редко обнажается: чаще она звучит приглушенно, в духе Батюшкова. В самом воспевании

мирных пег вдали от суетного света, в самом культе Вакха и Киприды заложен дух отрицания официальной государственности и придворного окружения.

К концу лицейского периода в лирике Пушкина намечается заметная перемена. Земные радости и утехи перестают удовлетворять его. Появляются нотки грусти и печали. Музу Батюшкова сменяет теперь муза Жуковского. Пушкин углубляется в самого себя. Льется поток элегических стихов: «Разлука», «Элегия», «Наездники» и т. д. Поэт жалуется, что ему «в унылой жизни нет отрады тайных наслаждений», что «цвет жизни сохнет от мучений», что его «младость печально улетит», что «он позабыт любовью». Среди элегических стихов позднего лицейского периода особенно выделяется своей гармоничностью элегия «Певец»:

Слыхали ль вы за рощей глас ночной Певца любви, певца своей печали? Когда полл в час утренний молчали, Свирели звук унылый и простой Слыхали ль вы?

Здесь Пушкин уже синтезирует мотивы поэзии Жуковского с элегическими достижениями музы Батюшкова. Тематически стихи очень грустны. Внимая им, «утешится безмолвная печаль, и резвая задумается радость». Это определение, обращенное Пушкиным к Жуковскому, подходит к настроению его собственного стихотворения «Певец». И в то же время Пушкин использует звукопись Батюшкова: вся элегия пронизана ласкающим звуком л.

«Итальянская» стихия языка Батюшкова юному Пушкину уже по плечу. Он свободно владеет ею и в элегии «Желание», тематически опять-таки примыкающей к Жуковскому:

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый мит в унылом сердце лшожит

Все горести несчастливой любви

И все мечты безумия тревожит.

«Унылое сердце», «горести любви», «мечты безумия», «душа, плененная тоской», «горькое наслаждение» — все это формулы элегической поэзии Жуковского. Но изнутри они пронизаны светом ласковой надежды. Эту надежду придает им звуковое, батюшковское оформление элегического стиха, все построенное на льющемся и вьющемся сочетании сонорных л и м с гласными звуками.

«Прохождение школы Батюшкова — Жуковского, двух поэтов, у которых культура русского стиха достигла наивысшего для того времени совершенства, имело чрезвычайно важное значение для развития художественного мастерства Пушкина, — справедливо утверждал Д. Д. Благой. — На двойной основе — стиха Батюшкова с его пластичностью, скульптурностью, «зримостью глазу» и стиха Жуковского с его музыкальностью, богатством мелодических оттенков, способных передавать тончайшие движения души и сердца, — синтетически вырабатывается тот качественно новый, небывалый по своей художественности пушкинский стих, первые образцы которого мы встречаем уже в некоторых лицейских произведениях поэта и который с таким несравненным блеском даст себя знать в его послелицейском творчестве».

В лицейской лирике поэта нередко встречаются непристойности, вольномыслие на грани богохульства. «Несомненно, что в душе Пушкина, наряду с гнездившимися пороками, в глубине глубин его духа притаились и высокие добродетели, и светлые мысли, и чистые чувства, посеянные и тайно выпестованные добрыми влияниями бабушки и няни, — замечал профессор И. М. Андреев. — Но если своими пороками и недостатками поэт вслух громко и задорно бравировал, то прекрасные ростки своих добродетелей он старался скрыть, бережно и тайно храня их от всех, как святая святых своей души». Эту черту личности Пушкина его известный биограф П. И. Бартенев глубоко и правильно определил как «юродство поэта». Не случайно тогда же Пушкин написал стихотворение «Безверие» (1817), в котором потеря веры изображалась им как духовная болезнь, взывающая к снисхождению и участию:

Кто в мире усладит души его мученья? Увы! Он первого лишился утешенья!