«Ранней осенью, когда друзья издали корили его, что «он недостойно расточает свой талант», а дома отец корил его за то, что он проповедует Левушке безверие, Пушкин писал «Подражание Корану», эту прелюдию к «Пророку», — пишет в своей биографической книге о Пушкине А. В. Тырко-ва-Вильямс. Вот как П. В. Анненков, вдумчиво проследивший ступени и переходы внутренней жизни поэта, толковал эти «Подражания»: «Коран служил Пушкину знаменем, под которым он проводил собственное религиозное чувство. Пушкин употребил в дело символику и религиозный пафос Востока, отвечавший мыслям и чувствам, которые были в душе самого поэта, тем, еще не тронутым, религиозным струнам его сердца и поэзии, которые могли свободно и безбоязненно прозвучать под прикрытием смутного имени Магомета. Это видно даже по своеобычным прибавкам, которые в этих весьма своеобразных стихах нисколько не вызваны подлинником».

Друзья Пушкина пришли в восторг от металлической силы и звучности стиха, от полноты художественного достижения. Но они не уловили глубокого духовного процесса, который медленно, но неуклонно отводил поэта от юношеского скептицизма, не заметили, как чья-то рука снимала пелену с его глаз. Их ослепило совершенство формы, сбило с толку внешнее отсутствие лирики. В «Подражаниях» нет и следа личных страстей и волнений, придающих такую кипучую стремительность «Разговору книгопродавца с поэтом». Их писал величавый, умудренный длительным созерцанием старик-дервиш, а не дерзкий молодой поэт, сосланный в глушь...

Пушкин Турции не знал, мусульман наблюдал только на отвоеванном у турок юге России. Коран он читал в Одессе во французском переводе. Этого оказалось довольно, чтобы схватить и передать дух иноземного, иноверного пророка. Трудно сказать, кто больше пленил его в Магомете: религиозный вождь или вдохновенный поэт? В примечаниях Пушкин говорит: «Нечестивые, пишет Магомет (глава Награды), думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен». Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо; но, несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом. Здесь предлагается несколько вольных подражаний».

Это не в меру скромное определение. На самом деле это не перевод и не подражание, а проникновение в чужую метафизику. По тому, как Пушкин оценивал «Восточные мелодии» Томаса Мура, друга и биографа Байрона, мы можем судить, какие требования ставил он поэту, пользующемуся восточными мотивами. В письме к Вяземскому из Кишинева Пушкин справедливо называл Мура «чопорным подражателем безобразному восточному воображению». И опять из Михайловского писал он Вяземскому, что не любит Мура, «потому что он чересчур уже восточен. Он подражает ребячески и уродливо — ребячеству и уродливости Саади, Гафи-за и Магомета. — Европеец и в упоении восточной роскоши должен сохранить вкус и взор европейца».

Все девять «Подражаний Корану» различны по форме и по ритму, но связаны внутренним единством, отражающим мусульманское мироощущение:

Земля недвижна; неба своды, Творец, поддержаны Тобой, Да не падут на сушь и воды И не подавят нас собой.

«Плохая физика; но зато какая смелая поэзия», — замечает Пушкин. В основу каждого «Подражания» положена определенная сура, т. е. стих из Корана, но к нему примешаны мысли и образы, взятые из разных мест Корана. Первое «Подражание» — это поэтическая переработка 93-й суры. Долго не слышит пророк голоса Аллаха. Наконец Аллах опять обращается к нему: «Клянусь утренним блеском, клянусь ночью, когда она темнеет, — Господь не оставил тебя и не презрел, будущее для тебя лучше настоящего».

Пушкин усилил и клятвы, и обещания Аллаха, отчасти собрав их с других страниц, отчасти внеся свои образы:

Клянусь четой и нечетой, Клянусь мечом и правой битвой, Клянуся утренней звездой, Клянусь вечернею молитвой: Нет, не покинул я тебя...

В Коране говорится: «Не сиротой ли он нашел тебя и приютил? Не блуждающим ли он нашел тебя и на прямой путь поставил?» Пушкин в шестнадцати строках определяет духовный смысл божественной щедрости:

Не я ль в день жажды напоил Тебя пустынными водами? Не я ль язык твой одарил Могучей властью над умами? Мужайся ж, презирай обман, Стезею правды бодро следуй, Люби сирот и мой Коран Дрожащей твари проповедуй.

Так же вольно передана 80-я сура, которую Пушкин превратил в третье «Подражание», причем опять для изображения Страшного суда воспользовался образами из других стихов Корана. «Пораженные ужасною десницею Бога, люди будут как опьяневшие», — говорит Магомет. У Пушкина ужас передается образным выражением «обезображенные страхом». Есть в 16-й суре такое наставление: «Призывай людей на суд Божий мудростью и кроткими увещаниями, если входишь с ними в спор, веди себя благороднейшим образом». У Пушкина:

Спокойно возвещай Коран, Не понуждая нечестивых!

Один из вдумчивых литературных критиков прошлого века, Н. Н. Страхов, писал по поводу ритмики Пушкина: «Третье «Подражание» представляет поразительное течение речи. Вначале раздаются величественные звуки: С небесной книги список дан тебе, пророк, не для строптивых... Потом меняется, делается кротким, тихим. — Почто ж кичится человек? За то ль, что Бог и умертвит и воскресит его по воле? И вдруг раздается гром негодования. — Но дважды ангел вострубит... — Угрозы сыплются градом. Музыка удивительная. Поставить союз но так, как он тут поставлен, едва ли бы решился какой-нибудь европейский поэт. Полный разрыв течения мыслей и вместе строгая связь душевных движений, явный беспорядок и чудесная гармония».

Особо выделяется девятая, заключительная часть, являющаяся итогом, выводом из всего цикла. По определению А. Л. Слонимского, «это обобщенная картина жизненного пути человека. Важности предмета соответствует медлительный ритм четырехстопного амфибрахия. Речь, украшенная звучными славянизмами и архаизмами, принимает торжественный характер». При этом стихи в подтексте своем приобретают автобиографический смысл. За усталым путником, роптавшим на Бога, скрывается сам поэт, переживший глубокий духовный кризис, отразившийся в стихах «Демон» и «Свободы сеятель пустынный...» в конце южной ссылки:

И путник усталый на Бога роптал:

Он жаждой томился и тени алкал.

В пустыне блуждая три дня и три ночи,

И зноем и пылью тягчимые очи

С тоской безнадежной водил он вокруг,

И кладезь под пальмою видит он вдруг...

Содержание этих стихов представляет собой свободное развитие нескольких строк второй суры Корана: «Или как тот, кто проходил мимо селения, а оно было разрушено до оснований. Он сказал: «Как оживит это Аллах, после того как оно умерло?» И умертвил его Аллах на сто лет, потом воскресил. Он сказал: «Сколько ты пробыл?» Тот сказал: «Пробыл я день или часть дня». Он сказал: «Нет, ты пробыл сто лет! И посмотри на твою пищу и питье, оно не испортилось. И посмотри на своего осла — для того, чтобы Нам сделать тебя знамением для людей, — посмотри на кости, как Мы их поднимаем, а потом одеваем мясом». И когда стало ему ясно, он сказал: «Я знаю, что Аллах мощен над всякой вещью!»

Пушкин погружает этот сюжет в особую атмосферу Аравийской пустыни, сухой и безводной, рисует встреченный усталым путником в песках живительный оазис. В первоначальных набросках к этим стихам поэт еще не нашел стилистический ключ, передающий дух Корана. Повествование в них строго следует за буквой перевода и приобретает будничный колорит:

В пустыне дикой человека Господь узрел и усыпил, Когда же протекли три века, Он человека пробудил.

В окончательном тексте Пушкин меняет размер стиха и широко привлекает церковнославянскую, библейскую лексику: «Горевшие тяжко язык и зеницы», «И зноем и пылью тягчимые очи». А в описании воскрешения использует 37-ю главу библейской книги пророка Иезекииля, подчеркивая тем самым известное духовное родство двух священных книг:

И чудо в пустыне тогда совершилось: Минувшее в новой красе оживилось; Вновь зыблется пальма тенистой главой; Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой. И ветхие кости ослицы встают, И телом оделись, и рев издают...

«Финальный «хор к радости», — пишет А. Л. Слонимский, — гармонически замыкает весь цикл, перекликаясь с начальной темой мужества и бодрости:

И чувствует путник и силу, и радость; В крови заиграла воскресшая младость; Святые восторги наполнили грудь: И с Богом он дале пускается в путь.