На полпути из «ада» в «чистилище», от первого тома «Мертвых душ» ко второму, лежит последняя петербургская повесть Гоголя «Шинель», резко отличающаяся от «Невско­го проспекта», «Носа» и «Записок сумасшедшего» особенно­стями своего юмора и масштабом осмысления тем. В повес­ти торжествует очищающая и облагораживающая стихия го­голевского юмора. Это тот самый смех, «который весь изле­тает из светлой природы человека». «Вечный титулярный советник» Акакий Акакиевич Башмачкин, главный герой этой повести, не похож на прежних гоголевских чиновников типа Поприщина или майора Ковалева. Акакий Акакиевич совершенно лишен главного их порока — неуемного често­любия. Это идеальный «титулярный советник», вполне до-

вольный своим положением. Трудится он самозабвенно и с удовольствием. Переписывание канцелярских бумаг прино­сит ему эстетическое наслаждение. Он занимается своим де­лом добросовестно не из желания угодить начальству, а из бескорыстной любви к своему труду. В переписывании ему открывается какой-то свой «разнообразный и приятный мир». «Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирал­ся, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и по­могал губами, так что в лице его, казалось, можно было про­честь всякую букву, которую выводило перо его».

С мягким юмором рассказывает Гоголь об этом большом ребенке, который «умел быть довольным своим жребием» и «служил с любовью», который своей кротостью и христиан­ским поведением облагораживал других людей. Когда моло­дые чиновники «подсмеивались и острили» над ним, он тер­пел. Если же шутка оказывалась слишком невыносимой, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И было в этих словах что-то такое, «преклоняющее на жа­лость», что вздрогнул однажды молодой человек, «и долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему ни­зенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникаю­щими словами», за которыми слышалось: «Я брат твой».

Был у Акакия Акакиевича безусловный враг — петер­бургская зима, пронизывающий до костей обветшавшую шинелишку мороз. Этот несчастный «капот» — предмет на­смешек сослуживцев — уже нельзя подлатать и заштопать. А покупка новой шинели для бедняка равнозначна приобре­тению имения для богатого человека. Только шинель для него не роскошь, не прихоть, а единственная защита от холода и смерти.

Начинается аскетический подвиг. Собирая средства на но­вую шинель, Башмачкин отказывается от ужинов, от свечки по вечерам, от стирки белья у прачки. Даже по улицам он ходит осторожно, на цыпочках, чтобы не истереть подметки на сапогах. Но «монашеское» самоограничение искупается радостью «духовной». Он носит в мыслях своих «вечную идею» шинели как «венец творения», как предел мечтаний. Он видит в ней защитницу, теплую заступницу.

Проходя строгую аскезу, Башмачкин становится тверже духом, крепче характером. Огонь показывается в его глазах. В голове мелькают дерзкие и отважные мысли: «Не поло­жить ли куницу на воротник?» В эти трудные минуты жи­тейских испытаний он находит себе достойного друга — портного Петровича, горького пьяницу, но зато мастера своего дела.

Петрович — «духовный брат» Акакия Акакиевича. К сво­ему делу он относится с любовью, как художник и артист. Когда Башмачкин в новой шинели направляется в департа­мент, Петрович идет вслед за ним и даже забегает вперед, чтобы полюбоваться произведением своего искусства и пора­доваться счастью своего друга.

В маленьком мире маленьких по чину и положению лю­дей Гоголь открывает в миниатюре те же самые тревоги, уте­шения и радости жизни, что и в высших сферах, у людей светского круга. День с новой шинелью стал для Башмачки-на большим и торжественным праздником. Он вернулся со службы в счастливом расположении духа: снял шинель, по­весил ее на стене, долго, долго любовался достоинствами сукна и подкладки. Даже вытащил прежний «капот» и рас­смеялся: «...такая далекая была разница!»

Но в этот день великой радости Акакий Акакиевич забыл­ся и загордился. Счастье выбило его из колеи: был нарушен привычный ход его жизни. «Пообедал он весело и после обе­да уже ничего не писал, никаких бумаг, а так, немножко по­сибаритствовал на постели». Как стемнело, отправился он — первый раз в своей жизни — на приятельский ужин по по­воду приобретения новой шинели. По дороге он совсем рас­слабился: даже обращал внимание на уличную рекламу! А на вечеринке и совсем раскутился: даже выпил шампанского — два бокала. Возвращался он домой совсем веселым: «побежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамой», а потом подивился откуда-то взявшейся прыти.

Он забыл, что за великое счастье смертному приходится платить равновеликим несчастьем. «Светлый гость в виде шинели» оживил на миг его бедную жизнь, осветил его ка­морку неземным сиянием — и оставил его навсегда...

«Нестерпимо обрушивается несчастье» на голову бедного человека, но ведь так же оно обрушивается и «на царей и по­велителей мира». Сцена ограбления героя навевает жуткий холод на душу читателя. Погружаясь в безмолвие громадно­го города., Башмачкин испытывает смертное одиночество и тоску. Какая-то злая, равнодушная стихия ползет, надвига­ется на него: пустынные улицы становятся глуше, фонари на них мелькают реже. «Он приблизился к тому месту, где пе­ререзывалась улица бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее домами, которая глядела страшною пус­тынею. Вдали, Бог знает где, мелькал огонек в какой-то буд­ке, которая казалась стоявшею на краю света».

Ровно на середине этой пустынной площади он «увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то лю­ди с усами». «А ведь шинель-то моя!» — сказал один из них громовым голосом, схвативши его за воротник... Он чувство­вал, что в поле холодно и шинели нет, стал кричать, но голос, казалось, и не думал долетать до концов площади».

Подобно бедному Евгению из  «Медного всадника» Пушкина, Акакий Акакиевич терпит бедствие от разгула стихий и хочет найти защиту у государства. Но в лице служителя его гоголевский герой сталкивается с полным равнодушием к своей судьбе. Его просьба о защите лишь разгневала «зна­чительное лицо»: «Знаете ли вы, кому это говорите? пони­маете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это? понимаете ли это, я вас спрашиваю?» — Тут он топнул но­гою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акаки­евич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом...

Как сошел с лестницы, как вышел на улицу, ничего это­го не помнил Акакий Акакиевич». Равнодушие значитель­ного лица соединилось со злым холодом природной стихии: «Он шел по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот, сби­ваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон, из всех переулков. Вмиг наду­ло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах буду­чи сказать ни одного слова; весь распух и слег в постель. Так сильно иногда бывает надлежащее распекание!»

История значительного лица, распекавшего Акакия Ака­киевича, повторяет почти буквально все то, что случилось с последним. Значительное лицо пронзили угрызения совести в связи с известием о смерти просителя. Но потом генерал пошел на вечер к приятелю, развеселился, выпил два бока­ла шампанского и по пути домой решил заглянуть к знако­мой даме. Завернувшись в роскошную шинель, генерал рас­слабился, с удовольствием припоминая веселый вечер.

Вдруг внезапно, «Бог знает откуда и невесть от какой причины», налетел порывистый ветер. Из разбушевавшейся стихии явился таинственный мститель, в котором не без ужаса генерал узнал Акакия Акакиевича: «А! так вот ты на­конец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и рас-

пек, отдавай же теперь свою!»

А потом один коломенский будочник видел собственными глазами, «как показалось из-за одного дома привидение... он не посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до тех пор, пока наконец привидение вдруг оглянулось и, остано-вясь, спросило: «Тебе чего хочется?» — и показало такой ку­лак, какого и у живых не найдешь. Будочник сказал: «Ни­чего», — да и поворотил тот же час назад. Привидение, однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогром­ные усы и, направив шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной темноте».

«То, что «Шинель» завершается именно так, ясно пока­зывает, сколь неадекватно выражают смысл повести ее трак­товки, замыкающиеся на «гуманной» теме, — замечает В. В. Кожинов. — Сам Акакий Акакиевич предстает в свете этой концовки только как часть (хотя, конечно, неоценимо важная) художественной темы повести. Финал же посвящен теме Стихии. Все, казалось бы, заковано в гранит и депар­таменты, но Стихия все же готова показаться из-за каждого дома, и дует ветер «со всех четырех сторон», словно проро­ча «Двенадцать» Блока. И бессильна перед Стихией внешне столь могущественная государственность». §§ Анализ «Шинели» обычно замыкают на истории жиз­ни Башмачкина, не замечая, что психологически-бытовое содержание повести, достойное, конечно, самого присталь­ного внимания, важное и значимое само по себе, пронизы­вается изнутри еще и глубоким историко-философским под­текстом, выводящим быт за пределы «частных» происше­ствий, а судьбы героев за границы «частных» индивидуаль­ностей.

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь поместил написанные в 1843 году, сразу же после заверше­ния работы над «Шинелью», «Четыре письма к разным ли­цам по поводу «Мертвых душ». В них он поставил перед рус­скими людьми горький вопрос: «Вот уже почти полтораста лет протекло с тех пор, как государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем просвещения европейского, дал в руки нам все средства и орудья для дела, и до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно, как будто мы до сих пор еще не у себя дома, не под родною нашею крышей, но где-то остановились бесприютно на про­езжей дороге, и дышит нам от России не радушным, родным приемом братьев, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовою станциею, где видится один ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: «Нет лоша­дей!» Отчего это? Кто виноват? Мы или правительство?»

Созданный в этом этюде образ безлюдной стихии, неосво­енных хаотических пространств перекликается с ключевым эпизодом «Шинели»: «Скоро потянулись перед ним те пус­тынные улицы, которые даже и днем не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались еще глуше и уединен­нее: фонари стали мелькать реже — масла, как видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; ни­где ни души; сверкал только один снег по улицам, да печаль­но чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие ла­чужки. Он приблизился к тому месту, где перерезывалась улица бесконечною площадью с едва видными на другой сто-¹ роне ее домами, которая глядела страшною пустынею.

Вдали, Бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света. Веселость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась. Он всту­пил на площадь не без какой-то невольной боязни, точно как будто сердце его предчувствовало что-то недоброе. Он огля­нулся назад и по сторонам: точно море вокруг него».

Та же тема с новыми вариациями повторилась в истории «значительного лица»: «Изредка мешал ему, однако же, по­рывистый ветер, который, выхватившись вдруг Бог знает откуда и невесть от какой причины, так и резал в лицо, подбрасывая ему туда клочки снега, хлобуча, как парус, ши­нельный воротник или вдруг с неестественною силою набра­сывая ему на голову и доставляя, таким образом, вечные хлопоты из него выкарабкиваться».

Образ беспощадной к человеку стихии разрастается, при­нимает человеческие очертания. Сперва земные разбойники-грабители, сорвавшие в центре Российской империи с бедно­го Акакия Акакиевича новую шинель, потом фантастиче­ский призрак вставшего из гроба мстителя-Башмачкина, пострадавшего от равнодушия «значительного лица», нако­нец, уже не персонифицированное Привидение, олицетво­ряющее стихию мятежа, которое угрожало блюстителю порядка.

По мере движения повести к финалу образ разгулявшей­ся и разыгравшейся стихии становится все более масштаб­ным и угрожающим. Начинается с издевательств над бедным Акакием Акакиевичем его сослуживцев, которые сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Потом сообщает­ся, что «есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз». Именно перед ли­цом этой зимней стихии, как человеческой, так и природ­ной, Акакий Акакиевич вдруг начинает чувствовать непо­правимые «грехи» — огрехи в его шинели.

Для него шинель не только одежда, но и символ обожест­вляемой им и защищающей его государственности. И вдруг он чувствует, что «в двух-трех местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная серпянка; сукно до того истер­лось, что сквозило и подкладка расползлась». Эта шинель «имела какое-то странное устройство: воротник ее умень­шался с каждым годом более и более, ибо служил на подта­чивание других частей ее», или, по словам Петровича, «только слово, что сукно, а подуй ветер, так разлетится».

Новая шинель дает Акакию Акакиевичу надежду на веч­ное покровительство, неспроста он одержим идеей «вечной шинели». Но вот, уходя с вечеринки, устроенной сослужив­цами, герой «отыскал в передней шинель, которую, не без сожаления, увидел лежавшей на полу». Этот мотив возни­кает еще в самом начале повести, где некий капитан-исправ­ник жалуется верхам, что гибнут государственные постанов­ления, потому что «священное имя его произносится всуе». Священной становится не божественная природа власти, а человеческая ее ипостась, земная ее вещественность, внеш­няя ее форма. Человек, наделенный чином, «очеловечил» эту власть до того, что от ее божественного происхождения оста­лись одни бездушные мундиры — шинели. В мире российс­кой государственности непомерно разрастается значимость «человеческого фактора» за счет погашения божественной ха­ризмы носителей власти, погружающих российскую государ­ственность в стихию полного хаоса и раздора, превращающих власть в пленницу земных человеческих несовершенств.

Символичен образ генерала, изображенного на табакерке (!) Петровича, «генерала, какого именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки». Белая бумажка вместо лица! Символ власти, потерявшей свое лицо, утратившей «образ Божий»! И когда портной Пет­рович произнес неумолимый приговор о необходимости изго­товления новой шинели, «у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что ни было в комнате, так и пошло перед ним путаться. Он видел ясно одного только генерала с за­клеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке Пет-ровичевой табакерки». Есть в этой детали что-то роковое, ка­кое-то недоброе предчувствие.

Уходя из жизни, Башмачкин взбунтовался: он «скверно-хульничал, произнося страшные слова», следовавшие «не­посредственно за словом «ваше превосходительство». (Вспом­ним «уже тебе!» бедного Евгения в «Медном всаднике».) Со смертью Башмачкина сюжет повести не обрывается. Он пе­реходит в фантастический план. Начинается возмездие, бу­шуют вышедшие на поверхность жизни стихии, с которыми, как у Пушкина, «царям не совладеть!».

Завершает «Шинель» образ будочника — блюстителя вла­сти на самом низшем, но и самом беспокойном ее уровне. Бу­дочник, пассивно бредущий за разбушевавшейся стихией, символичен: он набирает это символическое звучание в кон­тексте всей повести. Вспомним, что в момент ограбления Акакия Акакиевича «вдали, Бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света».

«Шинель», завершенная Гоголем в 1842 году, переклика­ется с «Повестью о капитане Копейкине», включенной в пер­вый том «Мертвых душ». Финалы обеих повестей — бунт возмущенной Стихии против искаженных, подавляющих че­ловека форм российской государственности. Намеки на воз­можность такого исхода ощутимы и в конце первого тома «Мертвых душ», в той смуте, которая овладела умами губерн­ских обывателей.

Видя в возмущении стихий Божье попущение, объясни­мый акт возмездия, Гоголь считал эти стихии закономер­ными, но опасными, разделяя мысли Пушкина о русском бунте, «бессмысленном и беспощадном». Спасение от соци­альных и государственных болезней, охвативших русское общество, Гоголь искал на путях религиозно-нравственного самовоспитания. В этом заключался главный пункт расхож­дения писателя с зарождающимся русским либерализмом и революционной демократией.

В известную русскую поговорку «Не место красит челове­ка, а человек — место» Гоголь вносил высокий христианский смысл, суть которого заключалась в том, что Бог определяет человеку место и, занимая его, человек должен служить не своим прихотям, а Богу, его на это место определившему.

Коренной порок российской государственности Гоголь ви­дел не в системе мест, ее организующих, а в людях, заняв­ших эти места. И порок этот касался не только «маленьких людей», мелких чиновников, но и «значительных лиц», которые у Гоголя в повести не персонифицируются, не опре­деляются не только по цензурным причинам, но и по все­общности распространения этого порока. Стихия мести, вы­званная им, приводит к тому, что хаос сдирает шинели «со всех плеч, не разбирая чина и звания».

Эта мысль, художественно воплощенная в подтексте гого­левской «Шинели», касается не только «маленького челове­ка», мелкого чиновника, не только «значительного лица», но и всего Государства во главе с самим Государем (показа­тельна в этой связи с виду проходная художественная де­таль — «вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента»),

«Власть государя — явление бессмысленное, если он не почувствует, что должен быть образом Божиим на земле. При всем желании блага он спутается в своих действиях, особли­во при нынешнем порядке вещей в Европе, — писал Гоголь в исключенном цензурой фрагменте «Выбранных мест из пе­реписки с друзьями», — но, как только почувствует он, что должен показать в себе людям образ Бога, все станет ему яс­но, и его отношенья к подданным вдруг объяснятся. В образ­цы себе он уже не изберет ни Наполеона, ни Фридриха, ни Петра, ни Екатерину, ни Людовиков, ни одного из тех госу­дарей, которым придает мир названье великого... Но возьмет в образец своих действий Самого Бога...»