Талант изображения человека через бытовое его окруже­ние достигает у Гоголя торжества в рассказе о встрече Чи­чикова с Собакевичем. Этот помещик не витает в облаках, он обеими ногами стоит на земле, ко всему относясь с черствой и трезвой практичностью. Основательность и кре­пость отличают все в имении Собакевича: «Помещик, каза­лось, хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, оп­ределенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тоже срублены были на диво...» Все было «упористо, без по-шатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке».

О характере Собакевича говорит и внутреннее убранство дома. В гостиной висят картины с изображением греческих полководцев; все эти герои были «с такими толстыми ляж­ками и неслыханными усами, что дрожь проходила по те­лу». Рядом с полководцами разместилась «греческая Бобели-на, которой одна нога казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние гостиные». Мебель в комнатах прочна, неуклюжа и схожа с хозяином: пузатое ореховое бюро на пренелепых ногах — совершенный мед­ведь. «Стол, кресла, стулья — все было самого тяжелого и беспокойного свойства, — словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: «И я тоже Собакевич!» или «И я то­же очень похож на Собакевича!».

Над отделкой таких людей, как Собакевич, природа дол­го не мудрила, не применяла тонких инструментов, а «прос­то рубила со всего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила другой — вышли губы, большим сверлом ковырну­ла глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «живет!» Получился человек, похожий на средней величины медведя, во фраке медвежьего цвета, шагающий вкривь и вкось и наступающий постоянно на чужие ноги. В довершение сходства даже звали его Михаилом Семено­вичем.

Неуемное насыщение является смыслом существования Собакевича: «У меня когда свинина — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся! Луч­ше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует». И «мера» его «души» на этот счет безмерна. На завтраке у полицмейстера Собакевич наметил для себя гигантского осетра и «в четверть часа с небольшим доехал до его всего». Когда хозяин и гости вспомнили об этом «произведении при­роды», от него остался один хвост, «а Собакевич пришипил-ся так, как будто и не он, и, подошедши к тарелке, которая была подальше прочих, тыкал вилкою в какую-то сушеную маленькую рыбку. Отделавши осетра, Собакевич сел в крес­ла и уж более не ел, не пил, а только жмурил и хлопал гла­зами». «Душа» его впала в блаженное оцепенение.

Противник «высоких материй», Собакевич обо всем, что не связано с его практическим интересом, судит с топорной прямолинейностью. Просвещение — вредная выдумка. Люди все — воры и разбойники: «Я их знаю всех: это всё мошен­ники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья».

В своих пределах Собакевич умен. Без труда он угадыва­ет хитрый замысел Чичикова и вступает с ним в торг. Тут-то и обнаруживается вдруг странный парадокс, неожидан­ный штрих в характере Собакевича. На него ведь был уже «тонкий» намек при описании картин в гостиной: «Между крепкими греками, неизвестно каким образом и для чего, поместился Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках». Вспомним тощенькую супругу у толстого Собакевича!

В узком деле торговли и корыстного интереса прорывает­ся какой-то намек на его проницательность и даже на поэ­тический талант. Торгуясь с Чичиковым, он забывает, ка­ким «товаром» владеет, и расписывает достоинства мертвых, как живых. «Да чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не делал, как только рессорные. И не то как бывает московская работа, что на один час, — проч­ность такая, сам и обобьет, и лаком покроет!.. А Пробка Сте­пан... Максим Телятников... А Еремей Скороплехин!» и т. д.

Описание «товара» у Собакевича — целая поэма о силе, таланте и сметливости русского народа. И неспроста это при­водит Чичикова в изумление: в этом медведе, закоренелом мизантропе и черством кулаке вдруг откуда ни возьмись об­наруживается и «сила речи», и живость воображения, и «дар слова».

Выходит, что Собакевич — «родня» Чичикову не только по скупости и деловой хватке, но и по русскому «пересолу», на пределе которого обнаруживаются в искаженной и по­мраченной душе возможности ее выпрямления и возрожде­ния. Ведь и Чичиков так же срывается, как Собакевич. Вспомним, например, «странное» распоряжение, которое «зарапортовавшийся» Чичиков отдает Селифану, забывая, какой «товар» он приобрел: «собрать всех вновь переселив­шихся мужичков, чтобы сделать всем лично поголовную пе­рекличку».

Точно так же «зарапортовался» в разговоре с председате­лем гражданской палаты и Собакевич, подтверждая правоту русской пословицы «На всякого мудреца довольно просто­ты». «Да что ж вы не скажете Ивану Григорьевичу, — ото­звался Собакевич, — что такое именно вы приобрели; а вы, Иван Григорьевич, что вы не спросите, какое приобретение они сделали? Ведь какой народ! просто золото. Ведь я им продал и каретника Михеева». — «Нет, будто и Михеева продали? — сказал председатель. — Я знаю каретника Михеева: славный мастер; он мне дрожки переделал. Только позвольте, как же... Ведь вы мне сказывали, что он умер...» — «Кто, Михеев умер? — сказал Собакевич, ничуть не смешавшись. — Это его брат умер, а он преживехонький и стал здоровее прежнего».

Так неожиданно в Собакевиче проглядывают два бессмерт­ных сочинителя — Хлестаков и Ноздрев, а заодно с ними и искусный актер Чичиков. «Да будто один Михеев! — продол­жает вошедший в раж Собакевич. — А Пробка Степан, плот­ник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапож­ник, — ведь все пошли, всех продал!» А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимы­ми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: «А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру!» Засим он повесил голову так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: «Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума».