Принято считать, что в словесной схватке либерала Пав­ла Петровича с радикалом Базаровым полная правда оста­ется на базаровской стороне. Между тем на долю победи­теля достается весьма относительное торжество. Симпатии читателей связаны с Базаровым не потому, что он торже­ствует, а «отцы» побеждены. Обратим внимание на особый характер полемики героев и не совсем обычный нравствен­но-философский ее результат. К концу романа, в разгово­ре с Аркадием, Базаров упрекает своего ученика в при­страстии к употреблению «противоположных общих мест». На вопрос Аркадия, что это такое, Базаров отвечает: «А вот что: сказать, например, что просвещение полезно, — это общее место; а сказать, что просвещение вредно, — это противоположное общее место. Оно как будто щеголева­тее, а в сущности одно и то же».

Но ведь Базаров в спорах с Павлом Петровичем зло­употребляет как раз использованием «противоположных общих мест»! Кирсанов говорит о необходимости следовать авторитетам и верить в них, Базаров отрицает разумность того и другого. Павел Петрович утверждает, что без «прин-сипов» могут жить лишь безнравственные и пустые люди. Нигилист называет «прынцип» пустым нерусским словом. Кирсанов упрекает Базарова в презрении к народу, ниги­лист парирует: «Что ж, коли он заслуживает презрения!» Павел Петрович говорит о Шиллере, Гете, Базаров воскли­цает: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всяко­го поэта!»

Тургенева привлекает в разночинце отсутствие барской изнеженности, презрение к прекраснодушной фразе, порыв к живому практическому делу. Базаров силен в критике консерватизма Павла Петровича, в обличении пустословия русских либералов, в отрицании эстетского преклонения «барчуков» перед искусством, в критике дворянского куль­та любви.

Но, бросая вызов отживающим ценностям, герой в не­нависти к «барчукам проклятым» заходит слишком дале­ко. Отрицание «вашего» искусства перерастает у него в от­рицание всякого искусства, отрицание «вашей» любви — в утверждение, что любовь — «чувство напускное»: все в ней легко объясняется физиологическим влечением, отри­цание «ваших» сословных принципов — в уничтожение любых принципов и авторитетов, отрицание сентименталь­но-дворянской любви к народу — в пренебрежение к му­жику. Порывая с «барчуками», Базаров бросает вызов непреходящим ценностям жизни, ставя себя в трагическую ситуацию.

В споре с Базаровым Павел Петрович прав до известной степени: жизнь с ее готовыми, исторически взращенными формами не уступит произволу бесцеремонно обращающей­ся с нею личности или группы лиц. Но доверие к опыту прошлого не должно препятствовать проверке его жизне­способности, его соответствия вечно обновляющейся жиз­ни. Оно предполагает отечески бережное отношение к новым общественным явлениям. Павел Петрович, одержи­мый сословной спесью и гордыней, этих чувств лишен. В его благоговении перед старыми авторитетами заявляет о себе «отцовский» дворянский эгоизм.

Итак, Павел Петрович приходит к отрицанию челове­ческой личности перед принципами, принятыми на веру. Базаров же приходит к утверждению личности, но ценой разрушения всех авторитетов и принципов. Обе эти пози­ции — крайние: в одной — закоснелость и эгоизм, в другой — нетерпимость и заносчивость. Спорщики впада­ют в «противоположные общие места». Истина от них ускользает: Кирсанову не хватает отеческой любви к ней, Базарову — сыновнего почтения. Участниками спора движет не стремление к истине, а взаимная нетерпимость. По­этому оба, в сущности, не вполне справедливы, причем не только по отношению друг к другу, но и к самим себе.

Уже первое знакомство с Базаровым убеждает: в его душе есть чувства, которые герой скрывает от окружаю­щих и далее от самого себя: «Тонкие губы Базарова чуть тронулись; но он ничего це отвечал и только приподнял фуражку».

Однако нет-нет, да и сорвется герой Тургенева, загово­рит с преувеличенной резкостью, с подозрительным ожес­точением. Это случается, например, когда речь заходит об искусстве. Тут Базарову изменяет хваленая уравновешен­ность: «Искусство наживать деньги или нет более гемор­роя!» Почему он так горячится? Не является ли его нетер­пимость результатом скрытой власти искусства над его душой? Не ощущает ли Базаров силу настоящего искус­ства, самым нешуточным образом угрожающую его ограни­ченным взглядам на природу человека?

И другое. Первый завтрак в Марьине. Базаров «вернул­ся, сел за стол и начал поспешно пить чай». Каковы при­чины поспешности? Неужели внутреннее замешательство и неловкость перед Павлом Петровичем? Уж не «робеет» ли сам Базаров, так трунивший над робостью Николая Петро­вича? Что скрывается за «совершенно развязною» манерою его поведения, «отрывистыми и неохотными» ответами?

Очень и очень не прост с виду самоуверенный и резкий тургеневский разночинец. Тревожное и уязвимое сердце бьется в его груди. Крайняя резкость его нападок на поэ­зию, на любовь, на философию заставляет усомниться в полной искренности отрицания. Есть в поведении Базаро­ва некая двойственность, предвосхищающая героев Досто­евского с их типичными комплексами: злоба и ожесточе­ние как форма проявления любви, как полемика с добром, подспудно живущим в душе отрицателя. В тургеневском «нигилисте» скрыто многое из того, что он отрицает: и способность любить, и романтизм, и народное начало, и се­мейное чувство, и умение ценить красоту и поэзию. Не случайно Достоевский высоко оценил роман Тургенева и трагическую фигуру «беспокойного и тоскующего Базаро­ва (признак великого сердца), несмотря на весь его ниги­лизм».

Но ведь не вполне искренен перед самим собой и про­тивник Базарова, Павел Петрович. Он далеко не такой са­моуверенный аристократ, какого разыгрывает перед гос­тем. Подчеркнуто аристократические манеры Павла Петровича вызваны внутренней слабостью, тайным созна­нием своей неполноценности, в чем он, конечно, боится признаться даже самому себе. Но мы-то знаем его тайну, его любовь не к загадочной княгине-аристократке, а к ми­лой простушке — Фенечке. Еще в самом начале романа Тургенев дает понять, как одинок и несчастен этот чело­век в своем аристократическом кабинете с мебелью анг­лийской работы. Далеко за полночь сидит он в широком гамбсовом кресле, равнодушный ко всему, что его окружа­ет: даже номер английской газеты держит он неразрезан­ным в руках. А потом, в комнате Фенечки, мы видим его среди простонародного быта: баночки варенья на окнах, чиж в клетке, растрепанный том «Стрельцов» Масальско­го на комоде, темный образ Николая Чудотворца в углу. И здесь он тоже посторонний со своей странной любовью на склоне лет без всякой надежды на счастье и взаимность. Возвратившись из комнаты Фенечки в свой аристократи­ческий кабинет, «он бросился на диван, заложил руки за голову и остался неподвижен, почти с отчаянием глядя в потолок ».

Предпосланные решительному поединку, эти страницы призваны подчеркнуть издержки в споре с обеих сторон. Сословная спесь Павла Петровича провоцирует резкость ба-заровских суждений, пробуждает в разночинце болезненно самолюбивые чувства. Вспыхивающая между соперниками взаимная неприязнь неизмеримо обостряет разрушитель­ные стороны кирсановского консерватизма и базаровского нигилизма.

Вместе с тем Тургенев показывает, что отрицания База­рова имеют демократические истоки, питаются духом на­родного возмущения. Характер Базарова проясняет в рома­не широкая панорама деревенской жизни, развернутая в первых главах: натянутые отношения между господами и слугами; «ферма» братьев Кирсановых, прозванная в наро­де «Бобыльим хутором»; разухабистые мужички в тулупах нараспашку; символическая картина векового крепостни­ческого запустения — «небольшие леса», «речки с обрыты­ми берегами, и крошечные пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами, и покривившиеся мо­лотильные сарайчики с зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кирпичные, с отвалившею­ся кое-где штукатуркой, то деревянные, с наклонившими­ся крестами и разоренными кладбищами». Читателю представлен мир на грани социальной катастрофы; на фоне беспокойного моря народной жизни и появляется в романе фигура Евгения Базарова. Этот демократический, крестьянский фон романа укрупняет характер героя, при­дает ему национальную укорененность, связывает ниги­лизм с общенародным недовольством, с социальным небла­гополучием всей России. Не случайно сам автор указывал, что в лице Базарова ему «мечтался какой-то странный репйапЪ с Пугачевым».

В складе базаровского ума проявляются типические сто­роны русского народного характера: склонность к резкой критической самооценке, способность доходить до крайнос­тей в отрицании. Базаров держит в своих руках и «бога­тырскую палицу» — естественно-научные знания, которые он боготворит и считает надежным оружием в борьбе с идеализмом «отцов», с официальной идеологией самод&р-жавия. В естествознании он видит здоровое противоядие барской мечтательности и крестьянскому суеверию. В за­пальчивости ему кажется, что с помощью естественных на­ук можно легко разрешить все вопросы, касающиеся слож­ных проблем общественной жизни, разгадать все загадки, все тайны бытия.

Вслед за вульгарными материалистами Базаров предель­но упрощает природу человеческого сознания, сводит сущ­ность сложных духовных и психических явлений к элемен­тарным, физиологическим. Искусство для него — извра­щение, чепуха, гниль. Кирсановых он презирает не только за то, что они «барчуки», но и за то, что они «старички». Он и к своим родителям подходит с той же меркой. Все это результат примитивного взгляда на природу человека, приводящего Базарова к стиранию качественных различий между физиологией и психологией. «Романтической чепу­хой» считает Базаров и духовную утонченность любовного чувства: «Нет, брат, все это распущенность, пустота!.. Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируйка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?» Рассказ о любви Павла Петровича к княгине Р. вводится в роман не как вставной эпизод, не как лирическое отступление. Он является предупреждени­ем заносчивому Базарову.

Изъян ощутим и в его афоризме: «Природа не храм, а мастерская». Правда деятельного, хозяйского отношения к природе оборачивается вопиющей односторонностью, когда законы, действующие на низших природных уровнях, аб­солютизируются и превращаются в универсальную «отмыч­ку», с помощью которой Базаров легко разделывается со всеми загадками бытия. Отрицая романтическое отношение к природе как к храму, Базаров попадает в рабство к низ­шим стихийным силам природной «мастерской». Ведь, кроме правды физиологических законов, действующих на низших природных уровнях, есть правда человеческой оду­хотворенной природности. И если человек хочет быть «работником», он должен считаться с тем, что и природа на высшем экологическом уровне есть «храм», а не «мас­терская ».

Да и склонность того же Николая Петровича к мечта­тельности не «гниль» и не «чепуха». Мечты не простая за­бава, а естественная потребность человека, одно из прояв­лений творческой силы его духа. Разве не удивительна природная сила памяти Николая Петровича, когда он в ча­сы уединения воскрешает прошлое? Разве не достойна восхищения изумительная по красоте картина летнего вечера, которой любуется этот герой?

Так встают на пути Базарова могучие силы красоты и гармонии, художественной фантазии, любви, искусства. Против «81;о^ ипй Кгай» Бюхнера — пушкинские «Цыганы» с их пророческими для Базарова стихами: «И всюду страсти роковые. И от судеб защиты нет». Против пре­небрежения искусством, мечтательностью, красотой приро­ды — раздумья и мечты, игра на виолончели Николая Пет­ровича. Базаров смеется над всем этим. Но «над чем по­смеешься, тому и послужишь» — горькую чашу этой жизненной мудрости Базарову суждено испить до дна.