Поэма открывается въездом в губернский город NN рес­сорной брички. Знакомство с главным героем предваряется разговором «двух русских мужиков» о возможностях этой брички. «Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое ко­лесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой. — «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не до­едет», — отвечал другой. Этим разговор и кончился».

Знатоки поэмы Гоголя долго ломали голову, почему пи­сатель сделал «странное» уточнение — «русские» мужики. В самом деле — какие же иные, кроме русских, могли ока­заться в губернском городе NN7 Наконец, сравнительно не­давно Ю. В. Манн справедливо заметил, что это уточнение значимо: Гоголь подчеркивает общенациональный масштаб всего, что происходит в поэме. Но это значит, что и бричка Чичикова, при всей ее конкретности и единичности, суть нечто большее, чем экипаж какого-то частного лица. Она символизирует в конечном счете тот путь, ту дорогу, по ко­торой устремилась вся Русь.

До Казани она не доедет. Почему? Знающие толк в рус­ской езде мужики обращают внимание на колесо. Они зна­ют, что кривое колесо «колесит», т. е. едет не прямо, а по кругу, и что на таком колесе быстро «отколесишь», т. е. да­леко не уедешь: до Москвы доберешься, а до Казани нет. Уже в самом начале поэмы дается намек, что «колесо» брич­ки, на которую уселся самодовольный Чичиков, «кривова­то», что русским пространством ему не овладеть.

В «Мертвых душах» нет ничего случайного, каждая ме­лочь в них «сигнал», «символ», дорога к общему, нацио­нальному. Чичиков, сидящий в бричке, до последней главы первой части поэмы не раскроется перед нами в своей пре­дыстории. Мы узнаем только, что этот человек «ни толст ни тонок», что он умеет «искусно польстить» каждому, что о себе он говорит «какими-то общими местами», афишируя свою скромность такими самоопределениями: «незначащий червь мира сего», «испытавший много на веку своем» и да­же будто бы «претерпевший на службе за правду». Бросает­ся в глаза его проницательность и искусная, льстивая теат­ральность, проявляющаяся в спорах так, что он «приятно спорил», т. е. «играл в поддавки» с сильными мира сего.

Мы видим, что такой искусный льстец буквально покоря­ет все губернское общество: губернатор называет его бла­гонамеренным, прокурор — дельным, жандармский полков­ник — ученым, председатель палаты — знающим и почтен­ным, полицмейстер — любезным, а его жена — любезней­шим и обходительнейшим. «Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны», сказал жене: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у по­лицмейстера обедал, и познакомился с коллежским советни­ком Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный чело­век!» На что супруга отвечала: «Гм!» — «и толкнула его ногою». Это «гм!» тонкой супруги толстого Собакевича ко­нечно настораживает. И Гоголь не держит долго тайну Чи­чикова от читателя. Его талант нравиться всем не бескорыс­тен: уже при посещении Манилова открыто провозглашается его мошенническая цель — скупка мертвых душ. Но с треть­ей главы начинаются для брички Чичикова непредвиденные испытания.

Как расчетливый делец, он еще на губернской вечеринке наметил для себя строгий план путешествия к людям, с ко­торыми завел предварительные знакомства: от Манилова к Собакевичу. Прощаясь с Маниловым, он попросил описать своему кучеру Селифану предстоящий дорожный маршрут. Селифан, как водится, был под изрядным хмельком, за до­рогой не следил, но зато от души возмущался правым прис-

тяжным конем Чубарым, благодаря ленивости которого бричка Чичикова постоянно косит и забирает влево, укло­няясь с прямого пути. «Хитри, хитри! вот я тебя перехит­рю! — говорил Селифан, приподнявшись и хлыстнув кнутом ленивца. — Ты знай свое дело, панталонник ты немецкий!.. Ну, ну! что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят! я тебя, невежа, не стану дурному учить. Ишь куда ползет!.. У, варвар! Бонапарт ты проклятый!.. Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь, чтобы тебе оказывали почтение».

Только ли к Чубарому относится эта речь? «Если бы Чи­чиков прислушался, — пишет Гоголь, — то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему...» Но тут вдруг взбунтовалась русская природа: «сильный удар грома заста­вил его очнуться», «громовой удар раздался в другой раз громче и ближе». А Селифан, как русский человек, «не вда­ваясь в дальние рассуждения», поворотил направо, на пер­вую перекрестную дорогу, «и пустился вскачь, мало помыш­ляя о том, куда приведет взятая дорога».

За «глупостью» Селифана, как в русской народной сказ­ке, скрывается мудрый смысл. Избранная Чичиковым доро­га не отвечает сути русской природы с ее особым, связанным с «жизнью по правде» предназначением. «Что, мошенник, по какой дороге ты едешь?» — сказал Чичиков. — «Да что ж, барин, делать, время-то такое; кнута не видишь, такая потьма!»

Ясно, что дорога, избранная Чичиковым, в русских мас­штабах и пределах — это дорога в никуда. «Держи, держи, опрокинешь!» — кричал он ему. «Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул, — говорил Селифан. — Это нехорошо оп­рокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не опрокину». Затем начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал-поворачи­вал и наконец выворотил ее совершенно набок. Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь». А Селифан «стал пе­ред бричкою, подперся в бока обеими руками, в то время как барин барахтался в грязи, силясь оттуда вылезть, и сказал после некоторого размышления: «Вишь ты, и перекинулась!»

Поразительно то, что Селифан на Чичикова не обращает внимания, но «поведение» брички его озадачивает. Вот где гоголевский реализм вырастает до символа! «Бричка» — Рос­сия, Селифан — вожатый, а Чичиков? А Чичиков — уж не Чубарый ли? Когда в имении Коробочки он раздевается, то «отдает Фетинье всю снятую с себя сбрую, как верхнюю, так и нижнюю». А в конце первого тома, рассуждая, почему доб­родетельный человек не взят в герои поэмы, Гоголь прямо указывает на правомерность и сознательность этой ассоциа­ции: «Потому что пора наконец дать отдых бедному добро­детельному человеку... потому что обратили в лошадь добро детельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом и всем чем ни попало... Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца\»

Путешествием Чичикова «правит» не только он сам и не только его Селифан, но еще и случай, названный Пушкиным «мощным и внезапным орудием Провидения»: «...Как будто сама судьба решилась над ним сжалиться. Издали послы­шался собачий лай. Обрадованный Чичиков дал приказание погонять лошадей. Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз, от этого случается, что он, зажмуря глаза, ка­чает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает». Русский путь немыслим без того, чтобы «возница» не пус­кал коней «на волю Божию».

Так русская дорога с самого начала сбивает Чичикова с намеченного им «неправого» пути. Ведь случайная встреча с Коробочкой окажется для него роковой, приведет к разобла­чению, как и непредусмотренная встреча с Ноздревым. По пути к Собакевичу русская природа вновь путает планы Чичикова: «земля до такой степени загрязнилась, что коле­са брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею, как войлоком». Это замедляет движение брички для того, чтобы случайно свести героя с Ноздревым и тем самым на­нести второй после Коробочки удар по его хитроумному предприятию.

Третий и столь же случайный удар совершается в пятой главе, перед встречей Чичикова с Собакевичем, когда бричка его, мчащаяся во всю прыть от авантюриста Ноздрева, стал­кивается с коляской, везущей домой юную институтку — дочь губернатора. Тут опять приходят на помощь «глупые» мужики из соседней деревни. Они долго и бестолково кани­телятся, чтобы расцепить и развести спутавшиеся друг с дру­гом экипажи. Плут Чубарый находит «новое знакомство» и «никак не хочет выходить из колеи, в которую попал», по­ложив «свою морду на шею нового приятеля». Чичиков то­же сидит как околдованный, глаз не может отвести от гу­бернаторской дочки. Между тем дядя Миняй и дядя Митяй делают всякие «глупости», скрывая за случайными и нело­гичными действиями мудрость русской жизни. Их затянув­шаяся бестолковая суета дает время вспыхнуть -в душе Чичикова ни в какие планы не входящему чувству очаро­ванности «прекрасной незнакомкой». Это чувство сыграет потом роковую роль на балу у губернатора. Это чувство рас­шевелит в окаменевшей душе подлеца Чичикова горькие со­жаления: «О моя юность! о моя свежесть!» Таким образом, «глупая» русская жизнь буквально с первых шагов начина­ет спутывать «умные» планы и «верные» расчеты Чичикова. Она сбивает его с намеченного пути, вываливает в грязь, подталкивает на неожиданные и опрометчивые поступки.

Во всем, с чем сталкивается Чичиков на пути «предпри­нимательской» карьеры, чувствуется вопиющий недостаток «здравого смысла» мещанской умеренности и аккуратности, на которых ведь только и держится успех добропорядочного буржуа. Русская жизнь «вредит» ему своими «перехлеста­ми» и «пересолами», целым потоком непредвиденных «мело­чей», сующих палки в колеса его брички.

В «глупой» неупорядоченности русской жизни зоркое око Гоголя подмечает какой-то свой, скрывающийся от самодо­вольного человеческого разума смысл. В гостинице, в общей зале, куда явился Чичиков, были развешаны во всю стену картины, писанные масляными красками, — картины, как и везде, но на одной из них изображена была «нимфа с таки­ми огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не

видывал».

Этот русский «пересол» берет в плен и самого Чичикова. Вспомним его шкатулку. В отличие от беспорядочной «ку­чи», которую наш герой встретит в имении Плюшкина, в шкатулке Чичикова царит, казалось бы, идеальный порядок. Как пишет чуткий исследователь Гоголя И. Золотусский, шкатулка Чичикова — «тайник его души» и целая поэма од­новременно: «Это поэма о приобретательстве, накопитель­стве, выжимании пота во имя полумиллиона. Там все разло­жено по полочкам, и чего там только нет... Каждый предмет к делу, все спланировано, лишнее отметено, нужное не поза­быто. Куча Плюшкина — это бессмысленное накопительство и уничтожение накопленного, шкатулка Чичикова — уже предвестие деловитости Штольца, да и сам Чичиков говорит, как бы обещая гончаровского героя: «Нужно дело делать».

Замечательно! Но все ли в этой шкатулке «приведено в симметрию», все ли в ней спланировано, все ли лишнее от­метено? С какой стати, например, в ней оказалась сорванная с тумбы театральная афишка?». Для чего она нужна делово­му герою? Что за странные манипуляции он с ней проделы­вает? Вынул из кармана, стал читать, дочитал до конца, «тго-том переворотил на другую сторону: узнать, нет ли и там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свер­нул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкно­вение складывать все, что ни попадалось».

Разве эта деталь, эта «мелочь» не разрушает гармонию и стройность только что «пропетой» поэмы о русском приобре­тателе, разве она не обнаруживает в нем ростки плюшкин-ской неразборчивости и самоуничтожения? Чичиков у Гого­ля русский человек, а потому в его действиях и поступках сохраняется тот же самый «перехлест», в который никак не укладывается его буржуазная, предпринимательская душа. То тут, то там проскальзывает игра «случайностей», обнару­живается «прореха» в самом неподходящем месте, и все за думанное Чичиковым рушится. За видимым пестрым миром людей и вещей, за характерами героев, главных и второсте­пенных, за живыми помещиками и подвластными им мерт­выми и живыми крестьянскими душами встает со страниц поэмы Гоголя целостный образ помраченной, заблудившейся на неверных путях-дорогах, но еще живой России.