С переходом Толстого на позиции своего вероучения су­щественно изменилось и его художественное творчество. Эти перемены сказались в последнем романе писателя «Воскресение». Роман открывается описанием городской весны: «Как ни старались люди, собравшись в одно неболь­шое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, что­бы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую про­бивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемуха рас­пускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучить себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».

Как изменился голос Толстого! Это голос судьи и про­рока, голос человека, познавшего истину и ощущающего за плечами сочувствие многомиллионного деревенского люда, глазами которого он видит и оценивает городскую жизнь. Картина весны символична: это суд над цивилизацией, мертвящей все живое, загоняющей в бездушные, стандарт­ные формы живую жизнь, угрожающей уничтожением природе и человеку. Символично, что роман «Воскресение» увидел свет на страницах журнала «Нива» в 1899 году, в преддверии XX века, которому будет суждено в своей научной, технической и иной прогрессивной самоуверен­ности поставить мир на грань катастрофы.

В чем видит Толстой главные беды научно-технической цивилизации? Прежде всего в чувстве стадности, в утрате человеческой личностью духовных забот. Почему князь Нехлюдов соблазнил воспитанницу в доме своих теток, Ка­тюшу Маслову, а потом ее бросил? Потому, что «он пере­стал верить себе, а стал верить другим. Перестал же он верить себе, а стал верить другим потому, что жить, веря себе, было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного «я», ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же дру­гим, решать нечего было, все уже было решено, и решено было всегда против духовного и в пользу животного «я».

Пророческий гений Толстого чувствует железную по­ступь приближающегося XX века, века борьбы сословий и классов, века массовых общественных движений, в кото­рых захлебнется человеческая индивидуальность и некогда сильный голос ее станет «тоньше писка». Эту надвигаю­щуюся на живую жизнь власть стандарта, обезличиваю­щую людей, Толстой схватывает буквально во всем, от опи­сания природы до портрета человека. Вспомним, как рас­сказывает Толстой об утре Нехлюдова: «В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, проходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей вы­сокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с за утюженными складочками на груди, курил папиросу». Ка­кую роль играют в описании подробности обстановки и внешнего вида Нехлюдова? О чем говорят эти «гладкие белые ноги», «полные плечи», «отпущенные ногти», «тол­стая шея», «мускулистое, обложившееся жиром белое те­ло»? Все штрихи к портрету Нехлюдова подчеркивают при­надлежность героя к касте господ. Личности нет: она рас­плылась, растворилась в теле целого барского сословия. Если в «Войне и мире» Толстой искал в человеке индиви­дуальные, неповторимые признаки «особого существа», от­личающегося от других, то теперь ему бросаются в глаза иные, стадные черты. В «Воскресении» проходят перед чи­тателем генералы, министры, судьи, адвокаты, но Толстой с тревогой замечает, что все они являются «подробностя­ми» одного бездуховного существа, жадного, эгоистичного.

Духовная смерть Нехлюдова связана с отказом от себя, от внутреннего чувства стыда и совести и с принятием образа жизни, типичного в господском кругу: «Но что же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувер­нанткой, про которую он рассказывал, так это было с дя­дей Гришей, так это было с отцом... А если все так дела­ют, то, стало быть, так и надо».

Встреча с Масловой на суде пробуждает в Нехлюдове спавшее в нем духовное существо. Ему становится «гадко и стыдно». Нехлюдов решает искупить вину перед обману­той им, опозоренной женщиной: «Женюсь на ней, если это нужно». «На глазах его были слезы, когда он говорил се­бе это, и хорошие и дурные слезы: хорошие слезы потому, что это были слезы радости пробуждения в себе того ду­ховного существа, которое все эти годы спало в нем, и дур­ные потому, что они были слезы умиления над самим со­бою, над своей добродетелью».

Толстой теперь не самоустраняется, не прячется в герое, как это было в «Войне и мире». Он смело вторгается во внутренние переживания Нехлюдова, оценивает их от сво­его имени, вершит над ними суд. В первоначальном реше­нии Нехлюдова есть нехорошее чувство господского эгоиз­ма: ему приятно облагодетельствовать падшую женщину с высоты своего положения, он явно любуется своим благо­родным самопожертвованием, подавляя чувство стыда. Этот господский самовлюбленный взгляд глубоко оскорб­ляет Катюшу Маслову, пробуждает в ней полузабытое чувство личного достоинства, душевный протест: «Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть... Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жир­ная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты!»

Получив первый урок, Нехлюдов задумывается о своем

положении, и чувство стыда перед Катюшей осложняется стыдом перед всеми подвластными ему крестьянами. Он едет в деревню и мечтает о том, как обрадуются и раста­ют от умиления и благодарности его мужики, когда он предложит им землю за невысокую цену. Увы! На лицах мужиков Нехлюдов читает не восторг, а скрытое презре­ние, недоверие и недовольство. Подобно Катюше, народ не дает барину удовольствия почувствовать себя благодетелем. Постепенно личный стыд перед Катюшей превращается у Нехлюдова в стыд перед массой безвинно осуждаемых и угнетаемых людей. Стыд за себя перерастает в стыд за всю касту господ, к которой он принадлежит. Нехлюдов начи­нает понимать явную невозможность женитьбой на Катю­ше искупить свою вину, ибо его вина — частица общей вины всего сословия, всех людей его круга. Совесть Нехлюдова лишь тогда успокоится, когда будут устранены коренные противоречия современного общественного уст­ройства. В романе развертывается критика государствен­ного бюрократического аппарата, суда, церкви. Толстой подводит читателя к выводу о неизбежности коренного преобразования всей русской жизни.